Клятва. История сестер, выживших в Освенциме

Воскресенье. Мы лежим на полках, выбирая вшей или пытаясь отдохнуть, урвать пару лишних часов сна. Я проворно чищу ногти, пряча в руке пилку и уставившись в пространство.

– Внимание! – раздается голос блоковой старосты. – Raus! Raus! Подъем! Живо!

Мы слышим снаружи выкрики Хассе:

– Вылезайте, ленивые твари! У меня есть для вас работенка!

Ничего не понимая, мы спрыгиваем с полок и бежим к двери. Кто-то впопыхах хватает обувь, кто-то – миску, а мы с Данкой думаем лишь о том, чтобы не попасть Хассе под хлыст. В голове роятся догадки. Мы выбегаем первыми и стоим навытяжку, пока остальные становятся в строй.

– Рена, я оставила миску. – Данка дергает меня за руку. Я быстро озираюсь. Хассе не видно.

– Сейчас принесу.

Опрометью мчусь в блок. Сердце колотится. Хватаю с нашей полки Данкину миску, выбегаю через заднюю дверь – и там натыкаюсь на Хассе.

Она устремляет на меня свирепый взор. Я застываю на месте. Она поднимает пистолет. Мое сердце замирает.

Воздух разрывает выстрел.

Я валюсь на землю, грязь брызгает на одежду и лезет в нос. Боли не чувствую. Жаль, перед смертью мне не удастся в последний раз увидеть сестру. Надо мной раздаются какие-то странные гортанные звуки.

Смех?

– Эта навозная муха думает, что ее убили! – гогочет Хассе. И мне:

– Я ж не в тебя стреляла, а мимо!

Приподняв голову, я смотрю на омерзительную ухмылку эсэсовки.

– Hau ab! Пошла вон! – Она жестом приказывает мне убираться.

Ну я и дура! Быстро вскакиваю и бегу в надежде, что Хассе не передумает и не пристрелит меня по-настоящему.

– Hau ab!

 – снова орет она.

Весь остаток дня мы таскаем камни, понимая, что этот бессмысленный рабский труд нужен, лишь чтобы нас загрузить. В середине недели мы будем мучительно тосковать, что у нас отняли этот день. В следующее воскресенье очередное бритье, очередной выходной без отдыха. Когда же мы это наверстаем?

* * *

Мы работаем в весенней грязи, перекапываем землю – то же, что и в прошлом году. Из-под почвы уже пробиваются белые кончики молодых ростков новой травы, искушая нас рвать их для еды. Сладкий сок мясистой травки – отрада для наших изнуренных вкусовых рецепторов и пересохшего горла. Мы украдкой забрасываем их в рот, пока не видят Эмма и надзиратели.

Девушка рядом со мной застывает с лопатой в руке. Я слежу за ее взглядом.

Группа каких-то едва похожих на людей призраков в сине-серых полосатых платьицах и белых выглаженных передниках медленно движется мимо нас, собирая траву. Меня до глубины души поражают не столько их скелетоподобные формы, сколько пустые глаза. От шока мы на короткий миг застываем, но сразу возвращаемся к работе. Их колени слабо дрожат, словно каждый их шаг – последний. Меня передергивает, и я с удивлением чувствую, как по спине, несмотря на теплый день, пробегает холодок. В Аушвице и Биркенау я успела повидать многое, но ничего подобного не видела еще ни разу. Я видела отчаяние и безысходность, видела зарождение безумия, но чтобы лицо было лишено жизни настолько – такого я еще не встречала. Даже мертвец выглядит живее этих ходячих трупов.

– Это жертвы опытов, – шепчет девушка рядом со мной.

У Данки бледнеет лицо. У меня дрожат руки.

– Их пытают до смерти или пока они не превратятся в растения. – Она переворачивает очередную лопату грязи. – Когда опыты заканчивают, их отправляют в газовую камеру.[45]

В сравнении со всеми ужасами, которые мы наблюдаем ежедневно, всеми регулярными примерами, когда человеческое «я» вдребезги разбивается на наших глазах, этот выходит далеко за рамки всякого воображения. По виду этих фигур похоже, что дух, который вдохнул в их тела Господь, был высосан из них целиком и навеки. Они больше не люди, а женщинами или девушками они перестали быть давно. Такое можно увидеть только в кошмарном сне.

* * *

– Рена, у меня чесотка и еще жуткие ссадины – меня избили. Прошу, помоги! – умоляет жена моего двоюродного брата. Я смотрю на нее без жалости, без эмоций. Но я все равно должна помочь. Отворачиваться от родни не в моих правилах, несмотря на то, как эта женщина вела себя, когда мы с Данкой впервые приехали в Бардеёв. Она пригласила нас в дом и дала по печеньке и чашке чая, оставаясь при этом в банном халате и бигудях. Она все время нервно суетилась и всем своим поведением давала понять, что мы ей мешаем, а потом резко сказала, что у нее много дел, – нам, мол, пора отправляться. Она ни разу не спросила ни о наших родителях, ни о том, как идут дела у нас в ее городе. Она такая вся аристократка, такая богатая. А мы – нищие польские кузины, которых лучше никому не показывать, чтобы не стыдиться.

Из-за того инцидента в Словакии я не питаю к ней нежных чувств. Потом я слышала про скандал с ней уже в лагере. Ее застали на четвереньках внутри котла из-под супа – она вылизывала его, отдирала голыми руками все, что могло прилипнуть к стенкам, и чавкала как животное. Ее обнаружила эсэсовка и избила за омерзительное поведение.