Клио и Огюст. Очерки исторической социологии

С принятием христианства положение принципиально не меняется. Мы сталкиваемся с примером того, как ментальность, будучи прикрыта на поверхности новой идеологией, изменяет ее по своему образцу. Кто является опорой христианства в первые годы его существования? Древнерусские источники, повествующие об эпохе крещения, не знают образа клирика-миссионера, духовенство инертно. В лучшем случае это «книжники и постники», подвизающиеся там, где христианство уже установлено. А продвижением христианства в массы занимались в восточнославянских землях князья. Даже вехами распространения новой религии в представлении автора летописи становятся князья: в Повести временных лет под 1037 г., в хвалебном слове князю Ярославу Мудрому, помещенному в летопись в связи с закладкой этим князем городской стены, Золотых ворот и Софийского собора в Киеве, читаем: «Как если один землю вспашет, другой же засеет, а иные жнут и едят пищу неоскудевающую, – так и этот. Отец ведь его Владимир землю вспахал и размягчил, то есть крещением просветил. Этот же засеял книжными словами сердца верующих людей, а мы пожинаем, учение принимая книжное»[65].

Чрезвычайно важным для понимания специфики древнерусского общественного сознания является тот факт, что первыми русскими святыми стали тоже именно князья. Очевидно, по представлениям того времени, понятие священности, сакральной силы неразрывно сочеталось с образом князя. Конечно, это не «почитание умерших вождей, превращение их в сильных и опасных духов», которое широко известно на примере тех же индейцев, тем не менее аналогия просматривается. Во многом, очевидно, этим обстоятельством объясняется то, что и византийская теория о божественном происхождении княжеской власти была со временем усвоена русским общественным сознанием достаточно прочно: возникло представление, что власть свою князья получают непосредственно от Бога.

Князь всегда выступал в окружении верной дружины – своих боевых товарищей, советчиков, телохранителей и ударной силы всего древнерусского войска. Князь без дружины был немыслим. При этом он не был господином среди своих воинов, а лишь первым среди равных. Говоря словами крупнейшего знатока отечественной старины, петербургского историка И. Я. Фроянова: «В летописях, повествующих о событиях XI–XII вв., князь и дружина мыслятся как нечто нерасторжимое. Князь без дружины, словно “птица опешена”. В свою очередь дружина без князя, будто корабль без кормчего»[66]

.

Отношения внутри дружины были близки к родственным и часто их заменяли, поскольку человек, ставший княжеским воином, терял связь со своим племенем и родом, полностью входя в орбиту жизни своего предводителя. Недаром князь Святослав перед решающей битвой под Доростолом обратился к своему войску: «Братья и дружина!». Это было боевое братство, братство по оружию, хлебу и крову.

Слово «дружина» есть у всех славянских народов. Происходит от слова «друг», которое в древности обозначало соратников и сотрудников. Будучи этимологически родственным слову «другой», оно, однако, по своей смысловой нагрузке кардинально отличается от слова «чужой», обозначавшего враждебного иноплеменника. «Друг» – свой, товарищ и помощник.

О размерах дружины судить сложно. Численность храбров-дружинников могла колебаться от нескольких десятков до нескольких тысяч. Но это были отборные воины-профессионалы. Дружина Святослава Игоревича, с которой он завоевал Болгарию (целую страну, и немаленькую) составляла 10 тысяч человек. Дружина правнука Святослава I – Святослава II Ярославича, с которой он прогнал с русской земли 12 тысяч конников половецкого войска, была всего 3 тысячи.

Важной ролью дружины в жизни древнерусского общества было обусловлено ее привилегированное положение. Лучшие части военной добычи доставались тем, кто более всего рисковал жизнью и более сил вложил в победу, – дружинникам. Хороший князь щедро наделял дружину золотом и серебром, на пирах им доставались лучшие куски и лучшая посуда: «Когда же, бывало, дружинники выпьют хмельного на пиру, то начнут роптать на князя, говоря: “Горе головам нашим: дал он нам есть деревянными ложками, а не серебряными”. Услышав это, Владимир повелел исковать серебряные ложки, сказав так: “Серебром и золотом не найду себе дружины, а с дружиною добуду серебро и золото, как дед мой и отец с дружиною доискались золота и серебра”. Ибо Владимир любил дружину и с нею совещался об устройстве страны, и о войне, и о законах страны»[67].