Ключ от незапертой двери

Анне никогда не приходило в голову сомневаться в том, что мать ее любит, но эта любовь была совершенно ровной, без излишней опеки, тревоги или сентиментальности. Еще ребенком Анна поняла, что в материнском сознании главное – это отец, а она существует как его часть, обязательное дополнение, желанное и любимое, но ни в коем случае не рассматриваемое как отдельная, самостоятельная единица. На маму она совершенно не обижалась.

Отправляя ее в Ленинград, мама позвонила старинному другу отца – дяде Анзору, частенько наведывающемуся в Константиновское. Выйдя на пенсию и демобилизовавшись из армии, он похоронил в Белоруссии жену и вернулся в родной Питер, где обосновался его единственный сын Гурам, или, как звали его в семье, Гура.

Тридцатиоднолетний кандидат философских наук жил с женой и двухлетним сынишкой отдельно от отца. И в небольшой двушке Анзора, на довольно далеко расположенном от центра Гражданском проспекте, нашлось место и для Анны.

– Даже слышать не хочу ни о каком общежитии! – раскатисто грохотал он, встретив Анну на вокзале. – Дочь моего друга будет жить у меня. Не обижай меня, дорогая. Комнату тебе отдельную выделю. Приходи когда хочешь, уходи когда хочешь. У меня много книг по медицине, вся библиотека в твоем распоряжении. Буду блюда грузинские для тебя готовить. Одному-то лень у плиты стоять, вот язву уже себе нажил. А с тобой будем вкусно питаться, разнообразно. Вах, любишь лобио? А сациви любишь? А чахохбили?

От всех этих названий у Анны голова шла кругом. Мама готовила дома самую простую еду: наваристый суп из мяса с картошкой, в котором стояла ложка, гречневую кашу, жареные грибы. Все это было сытно и питательно, но о том, что кулинария – это таинство, Анне довелось узнать лишь на восемнадцатом году жизни, когда она попала в дом Анзора.

Жить у него было необременительно и удобно. В ее дела он не встревал, готовиться к занятиям она могла в тишине, лишенной гомона студенческой общаги, делать уборку, а эту обязанность она взяла на себя в первые же дни, поскольку слушать о деньгах Анзор не желал, было нетрудно. Стирка тоже была на ней, потому что в ванной комнате стояло такое чудо, как стиральная машина «Вятка-автомат». Вечерами Анзор рассказывал внимательно слушающей Анне про юные годы, про ее отца, про войну, про службу в Азербайджане и Белоруссии, о своей жене, по которой он искренне горевал, о Гуре и его жене, которую Анзор, не признаваясь в этом даже самому себе, слегка недолюбливал, об обожаемом внуке Вахтанге, Бубе.

С Гурамом она познакомилась в тот же самый день, как приехала. Вечером он забежал к отцу, чтобы познакомиться с гостьей. Анне он понравился. Гурам был большой и добродушный увалень с вечно всклокоченными черными кудрями, характерным носом с горбинкой, крупными руками и волосатой грудью, просвечивающей через рубашку.

У него была своя машина – новенькая, недавно купленная «копейка», и он охотно подвозил Анну до института во время экзаменов, а потом, когда начался учебный год, иногда встречал после занятий.

Анна жадно впитывала все, чем с ней щедро делился большой прекрасный город. Гурам открыл для нее Кировский театр, знаменитую Мариинку, и она, замерев от восторга, посмотрела «Лебединое озеро» и «Жизель», в которых блистала Ольга Ченчикова. Он водил ее по залам Эрмитажа, свозил на закрытие фонтанов в Петергоф, катал на маленьком кораблике по каналам Ленинграда, увлекательно рассказывал о собрании картин Русского музея и после ее многочисленных просьб, брезгливо щурясь, отвел в Кунсткамеру.

У него всегда находилась для нее то шоколадная конфета «Гулливер», которые, как выяснилось, Анна очень любила, то охапка желтых лохматых осенних астр, теряющих лепестки на ветру, то маленький флакончик французских духов. Вначале Анна не удивлялась, что он тратит на нее так много времени, считая это признаком гостеприимства, очень развитого у южных народов и не растраченного в северном климате второй столицы России, однако через пару месяцев начала с легкой тревогой думать о том, как воспринимает их постоянные совместные культурные вылазки жена Гурама Нина.

– Не попадет тебе, что ты со мной? – как-то спросила Анна, заглядывая Гураму в черные, горящие, беспокойные глаза. У такого добродушного толстяка, как он, не могло быть таких глаз – мятежника и бунтовщика, но в глазах Гурама горел именно такой, мятежный огонь. Появился он недавно, и Анну это пугало.

– Не попадет, – он успокаивающе погладил ее по руке. – В доме мужчина хозяин. Он решает, куда ходить и что делать. Моя Нина это понимает и лишних вопросов не задает. А если задаст, – голос его вдруг стал резким и отрывистым, мохнатые брови сошлись на кустистой переносице, – то пусть пеняет на себя.

– Гура, я не хочу, чтобы вы из-за меня ссорились. Я уже пообвыклась немного, на ленинградских улицах не плутаю, могу и сама в театры и на выставки ходить. Или с девчонками с курса.

– То есть ты меня только как провожатого воспринимаешь? – горько сказал Гурам. – Я тебе что, экскурсовод?