Ключ Соляного Амбара

Мама очень любила отца, а отец очень любил маму. И эта любовь ему передалась: он любил отца и маму, никогда не выражая внешне, в излишней аффектации сыновние чувства. Есть ведь такой тихий скромный образ внутренней любви и глубинного уважения к родителям без внешнего блеска и лоска. Вроде все просто: кого же надо было еще любить, как не своих добрых и оптимистично-строгих и скромных родителей. Наделили оба родителя сына бесконечным оптимизмом, без крохотки пессимистичных настроений и построений, а отец несуетным велением души, без всяких назиданий, сумел воспитать в сыне абсолютную внутреннюю свободу при строгом отношении к жизни-судьбе: сам выбирай, что тебе по душе и по силам, и отвечай сполна за все свои порывы и поступки.

И вот этого дорогого красивого человека нет, и маму надо поддержать, и похороны отца, и поминки достойные организовать – с отключенным сознанием для суеты сует… А пока надо маму оживить и успокоить… И Александр сидел возле нее на диване, успокаивал, держал её холодную вялую руку, передавал для оживления руки свое душевное тепло, подбирал осторожно слова, чтобы не нарушить хрупкое равновесие в сознанье мамы на пограничье жизни живых и смерти мертвых…

Много чего надо было сделать для организации достойных похорон и поминок, но Александр знал все, что положено, сделает и все организует, как надо, чтобы и близкие, и друзья, и коллеги по работе простились с его отцом, и никому это не было в тягость и нервное напряжение…

А ещё почему-то засела пыточная мысль в голове Александра, что его отец умер в тот же самый день, второе октября, только на 699 лет позже, чем первый Можайский князь и он же первый Можайский святой Фёдор Ростиславович Чермный. Святой князь Можайский, Смоленский и Ярославский в большинстве летописей именовался как Федор Черный, но во многих древнерусских летописях, отдавая должное красоте и стати князя, летописцы именовали его более возвышенно и велеречиво – св. Федор Чермный. Александр уже твердо знал, что когда-нибудь напишет и опубликует свой исторический роман под интригующим названием «Стезя Святого». Но, потихоньку, около десяти лет, собирая материалы о святом-князе Федоре Можайском, да и о всей истории Земли Можайской, он, занятый похоронными хлопотами задавал себе мысленно, а на кладбище даже вслух вопрос:

– Есть ли какой-то знак Провидения, что лета преставления отца и князя-святого сдвинуты относительно друг дуга не на 700, а на 699 лет?

И отвечал мысленно или шепотом:

– В этом что-то есть – не круглая цифра семи сотен, а близкая к ней, для осознания приближения к истине, всего на один шаг, на один год, всего на один поворот ключа Соляного Амбара…

И почему-то этому вопросу и ответу в трагические похоронные дни прирастали путанные мысли о том, что можно годами биться над решением поставленных темным или просветленным сознанием сложных исторических проблем, но не сдвинуться почему-то с места, соглашаясь в отчаянии с неразрешимостью задач, признавая очередное жизненное поражение. А неразрешимых ситуаций, задач, комплексов проблем не существует. Просто амбарный ключ к решению задачи надежно спрятан в русской истории, искусстве, литературе. Надо как-то поглядеть на проблему под особым углом зрения, чтобы тебе открылось таинство сложной многослойной жизни. И вдруг тогда все слои расслаиваются, отслаиваются, решение находится не на поверхности, не в первом, втором, десятом слое, а глубже… Возможно, в глуби многослойной тайны, многослойной тайны…

Все это абстрактно… А дьявол всегда в деталях… Ты приблизился к тайне Ключа Соляного Амбара, который дядюшка Александр Васильевич, уже ушедший на тот свет на девять лет раньше своего брата Николая Васильевича, изобразил в лунной миниатюре художественного шедевра, где есть стыковка и ночного образа амбара кисти Ивана Лаврентьевича Горохова, и название метафизического романа «Соляной амбар» – с полной яркой луной в левом углу – как ключа глубинного воображения художника.

На пустом месте центрального Николо-Хованского кладбища, где скоро выкопают могилу его отцу, Александр почему-то вспомнил дату рождения по старому стилю Сергея Есенина – 21 сентября – стал судорожно переводить стрелки этой даты на современные рельсы. Вышло 3 октября 1895 года, выходит он на год один год и восемь дней моложе Бориса Вогау (Пильняка).

И мысль: от некруглой годовщины кончины отца, отсчитанной от года смерти князя-святого Федора Можайского (699 вместо 700) и разницы в один день между датой смерти отца и датой рождения поэта Есенина, скаканула через времена и веси к прозаику Пильняку. Да, от Есенина к Пильняку, которому посвятили просто потрясающие стихи-посвящения Пастернак и Ахматова. А Александр вспомнил свои благословенные времена ранней юности, когда 14-летним юнцом он спорил за лавры первого поэта литобъединения при газете «Московский комсомолец», среди просвещенных и посвященных членов в тайну предсмертного стихотворения «До свиданья, друг мой, до свиданья…», ходила байка, что Есенин посвятил эти стих Пильняку, возможно, Мариенгофу, но никак не Эрлиху.