Клюква со вкусом смерти

Уже в проталинках то тут, то там, проглядывали белые колокольчики первых подснежников. Ветки деревьев и кустарников окутывала ещё едва заметная зеленая дымка набухающих почек. Варя, присаживаясь на пни и сваленные деревья, делала наброски весеннего леса. Андрей Ефимович с удовольствием наблюдал за женой, радуясь так редко выпадавшей возможности побыть рядом с ней.

Чистый прозрачный воздух весеннего леса опьяняющими глотками заполнял лёгкие, добавляя настроения влюбленным супругам. В один момент Андрей не выдержал и, догнав шагающую впереди него Варю, остановил её, крепко обнял и стал жадно целовать теплые мягкие губы жены. Та сначала, смеясь, отбивалась, но потом поддалась чувствам и ответила на поцелуй.

В этот момент кто-то настойчиво потянул Дубовика за штанину. Тот, не разжимая объятий, оглянулся:

– А, Барон! Это ты подглядываешь за нами? – сзади него стояла большая овчарка Поленникова. – Ну, и что ты хочешь сказать?

Пес снова легонько зажал в зубах ткань брючины Андрея и потянул.

– Ясно! Яков Харитонович послал за нами! – Барон, будто поняв его слова, повернулся и потрусил к тропинке, ведущей на пасеку.

Счастливая парочка, смеясь, отправилась за собакой.

На крыльце дома Поленниковых стоял Герасюк собственной персоной.

Бросив недокуренную папиросу, он пошел навстречу Андрею с Варей. Приятели тепло приветствовали друг друга, похлопывая по спинам. Варе Герасюк галантно поцеловал руку, тем самым смутив её, за что получил от Андрея лёгкий шлепок по спине.

На такой шутливой волне сели обедать.

По возможности, кратко, Андрей Ефимович рассказывал Петру Леонидовичу о деревенских событиях, не касаясь самой сути расследования, о котором женщины не должны были знать.

После обеда Дубовик с Герасюком отправились в деревню.

Дед Мирон с утра маялся похмельем: вечером заходил кум. Застолье затянулось до полуночи. Самогон пили сначала из граненых стопок, которые дед Мирон вытаскивал из старого буфета лишь по праздникам, но кум решил, что стопки ограничат дозы крепкого, дурно пахнущего, напитка: ему утром надо было ехать в город, потому и попросил выставить «мелкую тару», как он сам выразился. Но после нескольких незатейливых тостов количество наливаемой жидкости уже не имело принципиального значения: в ход пошли привычные стаканы.

Когда и как ушел кум, Мирон Иванович не помнил совершенно, лишь закрытая калитка и поваленный рядом с ним забор красноречиво указывали путь отступления гостя из гавриловского дома.

Дед, громко матерясь и поминая кума и всех его родственников, трясущимися руками пытался восстановить порядок в ограде, только пальцы с трудом удерживали молоток, успевший несколько раз не только упасть, но приземлиться точно на ногу Мирона.

За этим занятием его и застали Кобяков с Воронцовым.

– Что? Опять кум был в гостях? – пряча улыбку, спросил участковый, забирая из рук деда молоток.

– Скалься, скалься! Посмотрю, каким ты будешь в мои-то годы! – Гаврилов плюнул и пошел в избу, пошатываясь.

– Так ты с молодости такой! – крикнул ему в спину Кобяков и, махнув рукой Воронцову, чтобы помог поставить забор, объяснил тому: – Веришь – нет, два индивидуума у нас таких! Пьют только друг с другом! И только вонючий самогон! Принеси к ним закуску, хорошую водку, объясни причину, по которой приглашаешь выпить!.. Хоть самого Хрущева в гости позови – ни за что пить не будут! Нет – и всё тут! Даже на поминках ни у кого не пригубят, уйдут к Мирону и хлещут, будто в последний раз!

– А забор? – смеясь, спросил Костя.

– И это обычное дело! Сколько помню, кум Мирона всегда так уходит, – тоже, со смехом, махнул рукой Кобяков.

– Ну, так и перенесли бы калитку!

– Веришь, переносили, да только Пахом, это кум, всё одно – отдирал забор! И уходил в пролом!

– И давно они так? – Костя уже откровенно хохотал, представляя себе эту картину

– Кто их знает, говорят, что с молодости. И жены ничего сделать не могли! У Пахома-то жена живая, а Мирон свою схоронил. – Кобяков попробовал на прочность приколоченный забор и направился к крыльцу: – Идем смотреть второй акт!

Дед Мирон сидел за столом, перед ним стояла большая глиняная миска с солеными огурцами и граненый стакан с мутным самогоном собственного производства.

Сам Гаврилов, ожесточенно двигая челюстями, поедал один за другим огурцы, при этом лишь поднося к носу стакан и глубоко втягивая дурно пахнущие испарения, при этом заметно покачиваясь.

– Один стакан уже пропустил. Второй вот так будет нюхать, пока всё не съест, а потом разом маханет этот стакан! Разговаривать сейчас с ним бестолку, вернемся позже, – участковый наклонился к деду и раздельно произнес: – Мирон Иванович! Придем к вечеру! Чтобы был в порядке! К тебе у нас очень серьёзный разговор! Нам нужен проводник на болота!

Старик с трудом повернул голову, взглянув мутными глазами на участкового, и едва заметно кивнул.

На крыльце Воронцов спросил Кобякова, не напьётся ли Гаврилов снова.

– Не-ет, он, как ни странно, таким образом, совершенно приходит в себя! Похмелье, как рукой, снимает!