Клопы (сборник)

– Вот именно! Четыре дворника, двое ворот! Забывают, что это система! Он прятался на втором этаже, старуха живет на четвертом, на четвертом также контора, в конторе все происходит в четвертой комнате, а во второй сидит человек с неподвижной идеей во взгляде. Возьмем вещи – две коробки, четыре футляра, всего восемь, девятая вывалилась. Дальше голодовка – пробу он делал на второй день, убил – на четвертый, очнулся от бреда на восьмой, все происходит в восьмом часу – когда ему надо было в семь! И все происходит в восемь! – «Эк ведь захлебывается», – подумалось мне. – Насчет людей мы уже говорили – двое плюс двое… Ну ладно – дома четырехэтажные, но ответьте, почему все живут на четвертых этажах?

– Разумихин на пятом.

– А, так это уже другая система! Которую он отвергает! Он отвергает и три рубля, и пятый этаж… Кстати, у старухи он просил четыре, а два месяца назад – два! – «Эк ведь его пробрало-то!» – все больше удивлялся я. – И не виделись они с Разумихиным четыре месяца! Тут постоянно идет борьба…

– А вы заметили, что контора вдруг оказалась на третьем? В конце?

– В конце еще Соня! Жила на третьем, он ее ищет на втором. И после этого идет признаваться.

– Вероятно, вы правы… Впрочем, он ведь и сам говорит, что убил только принцип, а старушка – болезнь.

– Да он принципа не убил! – при этих словах Ипат наехал на гвоздь, и стекло сломалось. – Ведь Ницше что говорит? – он покачал осколки. – Недостаточно быть рубакой, надо знать также, кого рубить. А рубить надо того, кого ненавидишь, а не того, кого презираешь, – он бросил осколки в ведро. – Нет, никого и ничего он не убивал, и преступления никакого не было!

– Преступление было, – возразил дирижер. – Ведь налицо стремление уйти от психотравмирующей ситуации. Не так ли? Если только он не убил свою мать – в том смысле, в каком все мы ее убиваем… Но скорее всего был свидетелем – чего-то другого. Как вы думаете, не могли все-таки маляры?

– Маляры?.. Хм… Везде запах краски…

– Потом, не зря же этого, который лошадь убил, зовут Миколка, и этого, который мазал, – тоже Миколка. Кругом какие-то Николаи… Не правда ли?..

Ипат взял ведро, спрыгнул с помоста и понес его в будку. Я решил сесть в траву, поэтому зашел за ограду и начал садиться – осторожно, глядя, как ромашки загибаются в разные стороны.

– Итак, преступление было, – задумчиво сказал дирижер.

Ипат вынес из будки чурбан и топор с белым топорищем. Уронил, перешагнул, сел на чурбан и стал мять папиросу. Измяв, засунул в яму на колпаке, чиркнул спичкой. И стал кашлять, задохнувшись, дым пошел из него через все щели, как из избы, отапливаемой по-черному.

– Кху! Кху! – кашлял, хлопая себя по штанам. – Не с!.. С!.. Кху!.. Е!..

– А вот было ли наказание? – продолжал дирижер. – Енароков считает, что не было. Болезнь? Больной в таком состоянии теряет ориентацию. Не может найти палату. А тут! От Петровского острова до площади Мира – это вам не больничный коридор.

– Кстати, весь Майорова, от Исаакия до канала – семьсот тридцать шагов… – сказал Ипат. – Кху!.. Но я хочу сказать вот что. Было ли, не было… Пусть это был хэппенинг. Тут главное – полученный опыт.

– Но что он дает?

– Кое-что. Факт отторжения от мира. Даже булыжник на мостовой отталкивает его. Не отталкивает один снег, да и то прошлогодний…

– Но это же согласуется с Ницше.

– Ницше зевнул этот момент. Он говорит: уйди в одиночество – и будешь свободным…

– Ну да. И когда он стоит на мосту, когда он бросил монету – он отрезал себя от всего, как ножницами, и…

– И получил обрезанную свободу. Ну как же. Я волен, я делаю выбор – одиночество или нет, туда перешагивать или обратно. Это одно. А если я вынужден, если не я, а меня отторгают – какая же это свобода?

– Нет, но как же иначе…

– А не слушай. Ницше сказал: кто слушает, тот не слышит себя. Не закрыл дверь – правильно сделал. А потом закрыл. Зачем?! Звонят – открой. Ведь ему же говорит его голос, чтобы он дразнил их – которые ломятся к нему, – показывал язык, хохотал. Слушай себя! Пошел подбрасывать топор. Вот здесь бы его спросили: зачем пришел? Тогда вынь топор и отдай, – говорит ему голос. И сделай так! Сделай!

– Это непросто.

– Второе. Застопорился на Соне. «Возлюби Господа Бога, возлюби ближнего своего»… Бог-то хочет свободной любви! Он создал нас, чтобы не быть одиноким! И в этом все дело. И Розанов об этом писал…

– Вот здесь я не согласен. И вообще мне Василий как-то не нравится. Какая-то нетерпимость к чужому – по-моему, от ущербности.

– В чем не согласны – что Бог хочет свободной любви?

– Причем вообще любовь? Если я, Бог, был всегда, и ныне, и присно, и всемогущ, и беспределен – то я, может, и создам человека единственно ради его любви ко мне. От скуки. Но стоит допустить, что была какая-то там темнота…

– А! Я-то думал, о чем вы. Начитались этого богемного сапожника, как же его… Якоба Беме?

– Рад бы, да где взять? Знаком по цитатам… Кстати, во времена Лейбница его не очень-то уважали.

– У Лейбница мне нравится одна фраза: «Все действия Бога спонтанны»… Извините, я перебил.