Клопы (сборник)

Пока я оборачивался – из-за этих двоих – я просмотрел, куда делся Сидор. Оборачиваюсь – нет его. Только что-то как будто схлопало, а может, это и не к нему относится. Тут летали воздушные шары – может, это один из них схлопал. Еще эта водка: шумело в голове, я не мог как следует сосредоточиться. Шагнул к воротам.

– Стой! Куда? – говорят.

Слышу – подходят сзади.

– Я к товарищу Еикину, – говорю, – по обмену опытом.

– А программа у вас есть, товарищ?

– А как же, – говорю, а сам лихорадочно соображаю. И тут – первое, что бросилось в глаза: лозунг, белым по красному. Будь что будет! – За мир, – говорю, – против гонки вооружений. – Думаю, услышу топот – кинусь бежать, хер догонят.

Нет. Слышу:

– Проходите, товарищ…

Пройдя через ворота, я сделал несколько шагов и буквально повалился на скамейку. Спина моя была совершенно мокрая.

* * *

Нота Бене.

Перебирая тогдашние газеты, можно понять, что подобное состояние вряд ли было случайным.

«Воздух был наэлектризован, – пишет «Чуг. мысль». – Раздался выстрел – и посыпались камни». В редакции нам подтвердили, что копирка в этот день оборачивалась вокруг руки и трещала безбожно. Про камни судить не могу.

«Чуг. юность» отталкивает своим безудержным гедонизмом – но тут и она поразила меня некой статьей.

Юнкор Оля Луева пишет:

«Вокруг раздавались выкрики, звучал громкий смех. Но все это было как ожидание похорон». Так! И далее: «Мне давно уже пора было уходить, но скамья действовала на мое тело подобно магниту». Схвачено чрезвычайно метко. К сожалению, с середины статьи Олю, что называется, понесло. В начале верно, а потом уже и Сидор стал не Сидор, а Исидор, и глаз у него вылетел не от грома, а от погрома, а потом уже он будто бы с детства мечтал поступить в солдаты, поэтому уехал убивать арабов, т.е. вообще черт знает что. Сидора все-таки звали Сидор, и был он обыкновенный маляр, только одноглазый. А в конце – как это бывает, особенно в женских статьях, – весь разговор переводится на себя, что это она, Оля, во всем виновата, и тут же ее фотография на весь разворот – разумеется, в голом виде, в томлении на траве… Ну, это уже гедонизм.

Наконец, некто Шулейкин тиснул статью в затоновской многотиражке под названием «Голос моря». Оказывается, будучи в море, матросы иногда вдруг начинают прислушиваться к чему-то, потом у них расширяются глаза, всех охватывает паника, и, не выдерживая, они бросаются за борт. Казалось бы, о событиях того дня не говорится ни слова, но каждому и так ясно. Тогда было то же самое. И еще скованность – оттого, что прыгнуть нельзя. Я, положим, не знал ни о каком голосе моря – но расширенность глаз я заметил. Равно как и сам характер движений. Как только пересечение аллей вынуждало прохожих встретиться в одном месте, они подходили друг к другу с очевидным намерением начать разговор – но внезапно меняли это намерение и расходились. Двигаясь после этого, иногда вдруг выкрикивали что-то и разражались запоздалым и деланным смехом. Всему этому я был свидетель. И эти неуместные лозунги из красного кумача, и эти оторванные и летающие повсюду шары – все это действовало на нервы. Тогда я не отдавал отчета, только смутно ощущал, что что-то не то. А теперь не могу понять: как же они летали в разные стороны?

* * *

Я сидел на скамейке, пока не осознал, что рядом кто-то стоит. Кто-то стоял намеренно, до боли знакомый. Перебирая всех в памяти, я смотрел на эти расхристанные сандалии с расстегнутыми пряжками, на эти обвисшие тренировочные штаны, на это багровое лицо с бородавкой – не мог вспомнить. Пока он не запел:

Очи темно-карие,косы золотые…

–  Епротасов! – вырвалось у меня.

– Я! – отозвался он, подрыгивая ногой. – А ты что же это, сука, честь не отдаешь?

Вот тут я хотел подняться – но руки и ноги мои онемели (магнит! магнит!), и я был обескуражен на этой скамье. Потом он расхохотался:

– Да я же шучу, маляр! Ты что? Что побледнел? Я ж не на службе… Ну, ты даешь.

Только тогда меня отпустило, и я поднялся и даже слегка оттолкнул его от себя. Действительно: он же был в партикулярных штанах, как до меня не дошло? Я отодвинул его рукой, он ухватил меня за руку:

– Пойдем, чего покажу.

– Куда?

– Да что ты как деревянный?..

Мы с ним пошли. Мне пришла в голову мысль, что он уволился из участка.

– Пойдем, чего покажу, – бормотал он, обводя глазами аллеи, по пути, между прочим, сунул в рот свисток, издал трель и как-то странно замолк, причем на лице его поочередно сменили друг друга выражения любви, тревоги и ревности. Потом опять запел:

Эх! Старшина, старшина-а,Косы золотые.

У меня утвердилась мысль, что он уволился из участка и устроился в парке, чем-то вроде начальства. Тем более что он время от времени обводил вокруг пальцем и показывал мне: