Клуб любителей диафильмов

Но потом все кончилось. Это произошло у окна номер двенадцать северо — восточного направления, в восемь часов вечера. Накануне похолодало. Ветер то швырял мне в лицо дождевую взвесь, оборачивая меня в кокон студенистого воздуха, то отступал — как старик, пытающийся вспомнить только что забытое слово. Я поднял воротник плаща. До дома от меня было не больше пяти метров. Напротив подъезда росло дерево. Влага копилась в бороздках его коры, оседала к выступающим из земли корням. Так, наверное, выглядит зимой пустыня, если смотреть на нее из космоса — после того как прошел ливень, и потоки воды устремляются по растрескавшимся руслам к ближайшему морю.

Дерево было для меня очень кстати. За стволом, в темноте меня было не заметно; я, зато, видел все очень четко. Я видел комнату. В комнате стоял стол. За столом сидела женщина. Она печатала на пишущей машинке. Рама делила квадрат окна на три неравные части. Мне казалось, что я вижу перед собой три разъединенных экрана, и изображение транслируется на них с разной скоростью — ссутулившаяся фигура с наклоненной головой, с прижатыми к бокам локтями; пальцы, каждые несколько секунд нажимавшие на рычажок каретки; лампа с зеленым абажуром, пачка бумаги на противоположном краю стола.

Тот порыв ветра, видимо, был особенно сильным. Я услышал, как воздух бьет в стекло. Я не могу сказать точно, как все случилось. Видимо, окно распахнулось, ветер ворвался в комнату, закружил бумажные листы. Женщина подняла руку, защищаясь от ветра; резко встала, подбежала к окну. Я не успел спрятаться за дерево. Женщина заметила меня. Она встретилась со мной взглядом. Она не выглядела испуганной, скорее — удивленной. «Что вам нужно? — спросила она, — что вы здесь делаете?». Хотя, может быть, это спросила не она, а я произнес эти слова вместо нее. Все длилось несколько секунд. Она смотрела мне в лицо, и я чувствовал, как мозаика, которую я так скрупулезно выстраивал, дает трещины, оползает, осыпается от внешнего воздействия, обнажая то, что должна была собой закрывать. Мне показалось, что я теряю объем, становлюсь плоским, способным пропускать сквозь себя свет, стелиться вдоль земли, мчаться, не ощущая сопротивления воздуха. И тогда я побежал, что было силы, пытаясь спасти то немногое, что еще оставалось. Я взял билет на первый же поезд. Он отбывал в южном направлении.

…Я уехал, но мысленно я продолжаю возвращаться в тот вечер. Каждый раз я иду одной и той же улицей, ветер подгоняет меня в спину. Но я иду так не из‑за ветра, а потому что я сам выбрал этот маршрут. Ветер дует все так же сильно, как всегда по вечерам, в том городе. Такова роза ветров. Логика движения небесных тел, создающего циклоны и бросающего им навстречу антициклоны, не меняющего ни скорости, ни направления, не терпящего отклонений от выверенных орбит, в какой‑то точке — то ли времени, то ли пространства — оборачивается россыпью случайностей: мячом, катящимся по пустой улице; сорванным с петель деревянным ставнем; скованной спазмом диафрагмой астматика; парусником, мчащимся на риф. Так, пройдя свой путь по артериям и венам, кровь растекается по лабиринту капилляров. Я иду по улице и подхожу к знакомому дому. Мне даже не приходит в голову задержаться перед ним. Я сразу захожу в подъезд. Первый этаж, я звоню в дверь. Где‑то наверху, в одном из лестничных пролетов хлопает, разбиваясь вдребезги, окно. Я продолжаю слышать, как падают осколки, когда дверь открывается и на порог выходит женщина. Она смотрит на меня удивленно. Я встречаюсь с ней взглядом.

Я говорю: «Здравствуйте, вы меня, наверное, не помните?»

Черепахи

Наверное, мы хотели пошутить, но в тот же момент поняли, что не шутим. Это в июне было. То лето было прохладным, и все же, когда я приходила к Лизе — а в тот год я бывала у нее особенно часто — мы выходили на балкон и подолгу там оставались. Ее окна были вровень с верхушками деревьев, можно было смотреть на листья, а можно — вниз, на прохожих. Сквозь листву их движения скорее угадывались, чем были различимы — как в детских блокнотах, в которых рисуют одну и ту же картинку, лишь немного ее изменяя от страницы к странице, а потом быстро пролистывают и получаются движущиеся человечки.

В тот вечер я заметила на балконе фанерную коробку. Все вещи на балконе казались старыми — от дождей и въевшейся пыли; будто здесь, за внешней стеной из светлого кирпича, время шло быстрее, чем внутри квартиры. Но эта коробка была новой. Мне даже показалось, что я различаю запах свежераспиленных досок.

«Всякая всячина, — сказала Лиза, заметив, куда я смотрю, — Я должна решить, как с этим поступить».

…Мы вернулись с балкона на кухню. Лиза заварила чай. Стены кухни были выложены белым кафелем, они словно и не отсюда были, а из больницы какой‑то, как будто стены разных помещений перемешались и оказываются в чужих домах. Мы пили чай, а потом Лиза сказала: «Там памятные вещи».

— Где вещи? — спрашиваю.

— В коробке. Памятные вещи. Сувениры всякие — обрывки, открытки, фотографии, фигурки. Мне нужно что‑то придумать, я не могу их дома держать.

— Почему не можешь?