Клуб любителей диафильмов

Клаус открывает почтовый ящик. Там — счет за воду и письмо из клуба пенсионеров железнодорожной компании. Его приглашают на торжественный обед — клуб отмечает свой юбилей. Он пойдет туда, его посадят за столик в центре зала. Бывшие коллеги будут подходить к нему, пожимать ему руку и спрашивать, как дела. Генеральный директор компании тоже подойдет к их столику — специально, чтобы поздороваться с Клаусом. В шесть часов Клаус скажет, что ему пора домой — к жене. Никто не станет его расспрашивать, никто не будет уговаривать его остаться.

Больше в почтовом ящике ничего нет. Да Клаус и не ждет ни от кого писем. Фриде письма тоже не приходят. Клаус поднимается по лестнице. Из‑за их двери слышится радио. Он различает слова песни: «В наших улицах есть особая магия. Если ты один, это не мешает». Он вставляет ключ в замочную скважину.

Клаус всегда возвращается домой под вечер. Приезжает на автобусе и идет вдоль шоссе в скорых иерусалимских сумерках. Фрида не любит бывать вечером одна. Она говорит, что боится за него. Клаус не может ее успокоить. Он приезжает домой. В городе он не ест — Фрида ждет его с ужином. Она варит картошку и жарит куриный шницель. Больше она ничего не готовит. Клаус сидит за столом и смотрит на противоположную стену. Там висит фотография Фриды — семидесятые

годы, она только что приехала в Израиль. У нее высокий лоб и длинные черные волосы. Она смотрит на фотографа внимательно, не улыбаясь.

Клаус выходит на балкон. Их дом — длинная пятиэтажка, на бельевых веревках хлопают на ветру разноцветные простыни. Он вытряхивает из целлофанового пакета остатки хлеба — хлеб не должен пропадать. Клаус смотрит вниз, пытаясь разглядеть в траве упавшие желтоватые кусочки.

«Знаешь, — говорит он, обращаясь вглубь комнаты, — я думаю, никто на свете не отдает птицам столько крошек, сколько мы».

Потом он уходит с балкона и захлопывает за собой стеклянную дверь.

Радио

Давай потанцуем; ты проволочный, а я — из оригами. Вальс или, скажем, танго. Будем танцевать так, как ты придумал, под случайную музыку. У нас есть радиола, бабушкино наследство. Проигрыватель давно перестал работать, зато радио хорошо слышно. Нужно медленно поворачивать колесико — по плексигласовому экрану с отметками населенных пунктов будет двигаться никелевый треугольник. Между Лондоном и Буэнос — Айресом нарастающий шум, между Триполи и Бостоном регтаймы, между Шанхаем и Лиссабоном Мариза поет фаду. Когда настраивают радио, в городах, освещенных лампами дневного света, на доли секунды становится еще темнее. Синоптики называют это «переменная облачность». Шаг. Еще шаг. Поворот.

Странно, что дождя так пока и не было. Весь день кричали чайки. Мы откроем окно, только не настежь, иначе это может опять случиться — в наше окно опять влетит чайка. Ее внутренние датчики, учитывающие вращение светил, перемещение циклонов, полюса магнитных полей, собьются, зашкалят в этом футляре с твердой непрозрачной крышкой и щербатыми деревяш — ками вместо волн, из моря в море повторяющих одно и то же движение — ритмический орнамент, камуфляж морской толщи. Ее глаза, приспособленные фиксировать отблески солнца на рыбьей чешуе — до двадцати метров под поверхностью воды, направят в мозг миллионы сигналов, сотни тысяч взаимоисключающих сводок, а потом застынут, не мигая. Она будет метаться, биться об оконные стекла и, когда ей, наконец, удастся вырваться, она уже будет совсем другой. Она станет летать в дождь, спать днем, бодрствовать ночью и, ныряя за рыбой, выбираться на поверхность с клювом, полным песка. Только не настежь.

Давай потанцуем. Что‑нибудь несложное, дело же не в виртуозности — так мы решили. И небыстрое. Быстро у нас не получится. Ты говоришь, что музыкальное сопровождение значения не имеет. Наоборот, чем меньше подходит, тем лучше. В любой музыке можно услышать нужный нам ритм. Мы танцуем между Лиссабоном и Касабланкой. Иногда вместо музыки передают новости. Половину Сахары накрыло пыльной бурей, пираты захватили мирное судно, зима будет засушливой. Твоя ладонь у меня на позвоночнике, чуть ниже лопаток. Интересно, если, пролетая, птица просто заглянет в наше окно, как она нас увидит. Два светящихся красно — желтых контура, скользящих по бесцветному. Ту точку на моем позвоночнике, которой касается твоя рука, она увидит оранжевой или алой. Или не так. Две фигуры, состоящие из шаров и параллелепипедов, насаженных один на другой. Почему‑то сцепленные, хотя каждая фигура может двигаться самостоятельно.

Чем меньше подходит, тем лучше. Движение начинается тобою и мною заканчивается. Еще у нас есть метроном. Я завожу его, пока ты настраиваешь радио.