Клуб лжецов. Только обман поможет понять правду

После смерти бабушки у меня впервые в жизни началась бессонница. Лиша крепко спала, а я, лежа с закрытыми глазами, представляла бабушкину руку, по которой ползают муравьи. В ушах стоял назойливый гул, словно сумасшедший виолончелист играет одну и ту же ноту или поднимается гигантский рой пчел. Этот звук – дребезжание моста под шинами автомобиля, когда мы мчались по Орандж-Бридж и когда мать не удержала машину или хотела протаранить ограждение, чтобы все мы погибли в реке. Если я открывала глаза, звуки исчезали. Когда снова закрывала, монотонный треск вытеснял из головы все мысли. Наверное, я сама становилась нервной.

В моем случае небольшой психологический кризис повлек за собой метафизические вопросы. Почему мы так подвержены силам природы, и есть ли в этом Божий замысел? Ребята в классе, сгорбившиеся над альбомами для рисования, казалось, забыли о том, что океан без какой-либо причины решил уничтожить городок в Луизиане недалеко от нашего. Вместо его жителей могли погибнуть мы.

После школы я смотрела телерепортажи о том, как родственники опознают тела погибших. Семьи ходили от одного закрытого мешка к другому. Эти небольшие, детского размера мешочки были разложены аккуратными рядами на парковке перед кинотеатром. Шериф расстегивал молнию и показывал родственникам голову покойника. Отец семейства смотрел на лицо ребенка и отрицательно качал головой. Потом мужчина делал шаг назад, а шериф застегивал молнию и переходил к следующему мешку. Эта процедура повторялась до тех пор, пока семья не находила своего ребенка – маленького Билли или малыша Джекки с синим лицом и черным вывалившимся языком.

Конечно, в кадре не показывали лиц погибших детей. Наш отец на войне насмотрелся достаточно мертвецов. Он потер рукав полинявшей рубашки и отметил, что лицо человека становится голубым, и что пугает даже не цвет лица покойника, а то, что кожа и все тело коченеют. Когда ты к нему прикасаешься, кажется, что дотронулся до дерева или тротуара.

Этот разговор произошел, когда мы обедали на родительской кровати. После смерти бабушки мы тут же возобновили нашу традицию. Только теперь во время еды мы еще и включали телевизор – бело-голубой экран стал нашим семейным очагом.

– Истинную правду говорю, – заявил отец и отломил здоровенный кусок бисквита. – Когда трогаешь труп, он твердый, как стол, – он сделал глоток пахты. – Ничего человеческого не остается.

Впрочем, описание отца испугало меня гораздо меньше, чем кадры репортажей. Меня поражало, как изменялось лицо главы семьи, когда он узнавал своего ребенка. Женщины, конечно, тоже плакали, и очень горько. Но казалось, что они лучше подготовлены к неизбежному – падали на колени и кричали, обращаясь к небесам. По рыданиям мужчин было понятно, что их горе не утихало – они не могли его выплакать.

Я смотрела репортаж, сидя на родительской кровати с тарелкой горячих бобов и печеньем. Рослый мужчина согнулся пополам, словно все внутри его стало мягким, и я точно знала: он никогда не забудет лицо своего мертвого ребенка. Отчасти я потеряла веру при виде того, что делает горе с крупными, толстолицыми мужчинами в бейсболках и ковбойских шляпах.

Остальные второклассники решили, что, избежав урагана и наводнения, доказали свое моральное превосходство – Господь услышал их молитвы.

На перемене я спросила Кэрол Шарп, молились ли люди в пострадавшем от урагана Камеруне. Она ответила: Господь решил, что баптисты Личфилда, наверное, лучшие христиане, чем жители Луизианы. Да и вообще, кто знает, они могли быть католиками. Мы катались на карусели во дворе школы. Это была обычная стальная карусель, выкрашенная в ярко-красный. Мы сидели на металлических сиденьях и держались изо всех сил, а стоящие на земле дети раскручивали нас. Как только карусель набрала скорость, я стала отдирать пальцы Кэрол от сиденья, но та позвала на помощь Ширли Картер. Вдвоем они стали меня щекотать и я сама разжала ладони и слетела, приземлившись коленями на асфальт. Моя юбка в клеточку задралась выше пояса. Я прокричала Кэрол, что ее Иисус – последний козел (это выражение я позаимствовала у матери, которая часто его использовала в дискуссиях на темы, никак не связанные с теологией). Потом миссис Гесс помогла мне подняться и, брыкающуюся и вопящую, отнесла в учительскую.

В учительской она дала мне карандаши и попросила нарисовать что-нибудь красивое до конца переменки. На стенде висели рисунки, один из них сделал мое настроение еще хуже: пестрая бабочка, сидящая на ромашке, синие волны океана и желтое улыбающееся солнышко.

Я схватила черный карандаш и до конца перемены весь его изрисовала. Большая часть листа была испещрена черными воронками. По небу неслись черные облака. Я затачивала черный карандаш – он снова тупился. Потом на заднем плане нарисовала зеленый пригорок с коричневыми могилами, на которых стояли белые кресты. На каждом из них я вывела надпись «Покойся с миром».