Клыки Доброй Матери

Она рассмеялась негромко, а Мараму наконец поднял голову и протянул руки к Нуру — и она обняла его, заплакав от облегчения, и подняла ладони, чтобы стереть чёрные знаки с его щёк.

Глава 27. Долины

Мне трудно было стоять, но всё же я стоял, надеясь, что свет дрожащих под дождём огней укроет мою собственную дрожь и слабость. Раны мои открылись, и порою шум людских голосов становился далёким и тихим. Мне досаждал этот шум, и я бы хотел, чтобы он умолкнул совсем, — но я должен был стоять.

— Уймитесь! — прикрикнул Йова, предводитель кочевников, и тут же сам зарычал, наступая на Бахари: — Гнилая верёвка? Я скажу, что тут гнилое: твоё нутро! Вот след ножа. Что ты лепишь из меня дурня?

Я смотрел на долину поверх всех голов, поверх Йовы, что тряс верёвкой; поверх Бахари, бросившего на меня быстрый отчаянный взгляд. Столько времён прошло, но долина осталась. Может быть, иные пути проложили потоки, и ниже стали горы, обступившие это место, и камни стали другими, но буйная, вечно юная поросль всё так же торжествовала. Как сама жизнь, она расцветала и увядала, но никогда не исчезала совсем, крепко держась за эту землю.

— И где у меня нож? — спросил Бахари, разжигая в себе гнев. — Где? Обыщи меня!

— Любой на твоём месте швырнул бы его в пропасть. Ты обрезал верёвку, и ты их столкнул! Давай, скажи, что это не так, старый пёс.

Ночь стекала дождём на долину, и я жалел, что вижу так мало. Только мокрые лица, искажённые злобой, запятнанные жёлтым светом факелов, только блеск зубов и глаз, и колец, и подвесок в волосах кочевников. Я хотел бы рассмотреть это место лучше. В последний раз я был здесь много времён назад; здесь мы с братьями и сёстрами ненадолго остановились перед тем, как сойти в земли, что ждали нас. Мы шли с предвкушением и радостью, мы хотели скорее взглянуть на подарок отца, но не портили радости спешкой. Разве мог я знать, каким одиноким и полным боли будет обратный путь?..

— Зачем нам спорить? — сказал Бахари. — Что изменилось? Старший Брат не отступил от клятвы, и мы идём к синему городу. Что до земель, ты знаешь: они мои, и это меня слушают храмовники, и каждый городской глава мне обязан. Здесь у меня больше власти, чем у мальчишки, по которому ты плачешь. И мы всё ещё на одной стороне, мы союзники, Йова…

— Он прав, — вмешался Уту. — Мы ничего не потеряли, кроме нескольких желаний, которым теперь не суждено исполниться. Слышите, вы все! Этого человека не трогать. Жизнь его важна.

— А, — только и сказал Йова, поглядев на Уту с яростью и болью. Затем, почти без замаха, он ударил Бахари кулаком в лицо, сбив его с ног, плюнул и ушёл, не оглядываясь, расталкивая людей.

Бахари поднялся на локте, ощупал разбитый рот. Кое-как встал — никто не подал руки, — и тоже сплюнул.

— Долго ли нам ещё идти, Сафир? — спросил Уту, и холоден был взгляд его прищуренных глаз. Поздно я вспомнил, что он может чуять боль, и стёр даже мысли о ней, старательно гоня всякую жалость к себе.

— Я не смогу вести вас быстро, — ответил я. — Нужно время, чтобы раны мои затянулись. Такое проходит не вдруг.

— Я спросил не о том. Нам долго ещё идти?

Я заставил себя улыбнуться.

— Там, где горы тонут в воде, — сказал я ему. — Где земля меняется с небом…

— Сколько? День или больше?

— Дольше, чем хотелось бы тебе, и быстрее, чем хочется мне.

Одним только взглядом он сказал мне о том, что сделал бы со мною, если бы только мог, но больше ничем не выдал своего гнева. Потом осмотрелся и обратился к людям:

— Мы ошиблись, когда пошли сюда налегке. Кто-то должен вернуться и взять то, что мы оставили. Ночью в горах холодно, а вам будет нечем согреться и нечего есть.

— Но мы потеряем время! — воскликнул один из кочевников.

— Что нам это, если скоро всё время, сколько его отмерено, будет нашим?

Опять поднялся шум. Люди спорили — никто не хотел возвращаться, никто не хотел ждать, — они думали, что дойдут и так. Разве Уту вёл за собою не тех, что сильны, говорили они. И тревожно пели потоки, и дождь о чём-то молил; все голоса воды сливались в одно с криками спорщиков. Я хотел бы уснуть и проснуться, когда всё утихнет, и я бы уснул, если бы только не знал, что сон этот будет последним.

Я подумал о городе, куда их вёл. Я видел: над ним простирается эта же ночь, беспросветная и дождливая. Мёртвый город чует меня, он ждёт, у него достанет сил, чтобы спросить с укором: где ты был? Что делал? Разве заслужил иного конца?..

— Умолкните! — рявкнул Уту. Лицо его, белое и совершенное, теперь исказилось от злобы. — Идёшь ты, ты и ты. И вы трое. И все, кто стоит там. Тех, кто будет спорить, я столкну в пропасть! Кто может сказать, сколько ещё идти? Кто может сказать, что встретится нам на пути? Мы уже поспешили, не переждали ночь — и потеряли двоих, именно тех, кого я просил беречь!

Кочевники смолкли; кто-то из них, не ведающих стыда, виновато отвёл глаза.