Князь Святослав

Калокир бежал к своему дому. О больших силах Цимисхия он знал лучше, чем кто-либо. Он всегда давал Святославу преуменьшенные цифры ромейского войска, чтобы князь не склонялся к идее мира, которая была для патрикия равносильна потере всех надежд. В конце концов при плохой игре расплачивается не он, так почему же не попробовать воевать, даже имея ослабленное войско руссов. Всегда можно избегнуть расплаты. Но сейчас он увидел полную безнадежность борьбы с Цимисхием. Он вбежал в дом задыхаясь. Дрожащий от испуга слуга, не спавший всю ночь, с плачем кинулся к нему. Калокир приказал:

– Собирайся в дорогу!

Слуга оцепенел от неожиданной новости.

– Пребывание наше здесь кончилось, и навсегда. Забери золото. Оно теперь очень пригодится и выручит нас в минуту опасности. Мы поедем в Азию, где ждет нас мой друг Лев Фока. Этот будет поумнее Святослава, который ни за что не угомонится и, даже потерпев поражение, опять думает вернуться сюда…

Слуга упал на колени и стал лобызать ноги патрикия.

– Господин мой, – говорил он плача. – Много лет мы скитаемся с тобой по землям варваров. Страх следует за нами по пятам, и я не знаю, как мы до сих пор уцелели. Брось ты мечты о царской короне. Многих она с ума свела и посадила на кол. Вернемся к батюшке в Херсонес, где нас ожидает отчий дом, покой, сладкая еда и много красивых женщин. Батюшка твой, наверно, состарился, если не почил. Хватит с тебя и того, что будешь править Херсонесом. Недоброе ты задумал таскаться еще по этим азиатским областям, где все время резня, друг друга ненавидят и только думают об этой проклятой царской короне.

– Чудак! – сказал патрикий. – Слуге недоступны высшие страсти. Делай, что тебе приказывают. Надо убраться засветло. На рассвете Цимисхий возьмет город, а князя и дружину, от которой осталась одна горсточка, продаст в рабство. Я не хочу, чтобы трупы наши валялись на дороге и вороны выклевывали им глаза. Ну, бежим. Да не реви, разбудишь девок, которые такой поднимут переполох, что нам несдобровать: соглядатаи Святослава как раз могут обнаружить наши намерения.

Патрикий присел к столу и стал быстро поедать приготовленный ужин. Но он не столько ел, сколько пил. Глядя на него, слуга трясся от страха и плакал. Он заметил, что одежда господина измазана грязью, а сам Калокир находился в состоянии крайнего возбуждения.

– Да зачем же непременно ночью бежать, в такую темь? Разве дело Святослава проиграно?

– Раз и навсегда. Хотя Святослав упрям и не раз говорил мне: «Даже если победит Цимисхий, наберу новую дружину и уж на этот раз не выпущу из рук хитрых ромеев». Бред, конечно. Что могут сделать варвары против ромейской конницы? Теперь нам следует рассчитывать только на дружбу с Фоками. Довольно играть вслепую. Долго я держался в навозе и выносил жизнь с лягушками. Грязные и вонючие эти руссы отравили мой слух своим бессмысленным кваканьем. А чего ждать от болтливой твари? Они думали петь победный клич, да не остер клюв, да не остры когти. Считаю ниже своего достоинства мстить им за глупость и обиды. Безумец я, понадеявшийся на силу этого желторотого неуча князя. От него несет запахом бараньей кожи, он весьма жалок при своих влечениях к неудобствам жизни и богат разве только неосмысленной храбростью. И я на него понадеялся, дурак!

Слуга высыпал из ларя золото в мешочки. Деньги сыпались на пол, звенели, подбирать их было некогда. Калокир считал этот момент самым трагическим в своей жизни и считал необходимым, как всегда свидетельствовали о героях историки, произнести какой-нибудь знаменательный монолог, но в то же время боялся, что разбудит своих наложниц, и воздержался.

– Где же мы проедем? – спросил слуга. – Везде расставлена стража. А ворота города ночью на запоре.

– Я договорился с начальником судов на Дунае. За две тысячи номисм он пропустит нас. Скорее, скорее! Мы высадимся на берегу Дуная, с рассветом приобретем коней, доберемся до побережья моря, оттуда нас рыбаки довезут до Босфора. А там меня ждет друг и, думаю, удача. Я все-таки убежден, что родился для короны.

– Господи, помилуй, – произнес слуга. – Мало звания патрикия. Мало тебе золота, самых свежих и красивых женщин, вина, почета. Сам лезешь в петлю. Подальше бы держался от царей. За них все знатные, и даже Бог, твое ли дело заводить эту канитель, добиваться короны? Пускай добиваются ее порфирородные, да дерутся между собой, перегрызают друг другу горло из-за этого паршивого венца. Ох, боюсь, вот в одночасье схватят тебя, да и посадят на кол. Куда я денусь?..

– Твоими устами говорит низменный инстинкт толпы, раболепной и неразумной.

Все-таки привычка к красноречию и позе победила в нем благоразумие, и он зашагал энергично, сделал вдохновенное лицо и заговорил страстным шепотом, боясь все-таки разбудить наложниц: