Князь Тавриды. Потемкин на Дунае

Для того чтобы судить, какого сорта были эти иностранцы, расскажем следующий эпизод.

Известный французский генерал Лафайет прислал к принцу де Линю инженера Маролля, рекомендуя его за человека, способного управлять осадой крепости.

Де Линь отправился с ним к Потемкину.

Войдя в ставку князя, Маролль, не дожидаясь, чтобы его представили, спросил:

— Где же генерал?

— Вот он! — указал ему один из княжеских свитских.

Маролль фамильярно взял Григория Александровича за руку и сказал:

— Здравствуйте, генерал! Ну что у вас тут такое? Вы, кажется, хотите иметь Очаков?

— Кажется, так, — отвечал Потемкин.

— Ну, так мы его вам доставим, — продолжал Маролль. — Нет ли у вас здесь сочинения Вобана и Когорна? Не худо бы иметь также Реми и прочитать все то, что я несколько забыл или даже не так твердо знал, потому что, в сущности, я только инженер мостов и дорог.

Князь, бывший в эту минуту в хорошем расположении духа, расхохотался на нахальство француза и сказал:

— Вы лучше отдохните после дороги и не обременяйте себя чтением; ступайте в свою палатку, я прикажу вам принести туда обедать…

Казавшийся лентяем, Григорий Александрович Потемкин зорко следил за исполнением обязанностей, подчиненных ему, даже сравнительно мелких служащих.

Во время осады Очакова ночью, в сильную снеговую метель, князь сделал внезапно проверку и смотр траншейных работ и не нашел дежурного инженер–капитана, который, не ожидая главнокомандующего в такую погоду, оставил пост свой на время под наблюдением молодого офицера.

Кончив смотр и возвращаясь домой, Григорий Александрович встретил по дороге неисправного траншейного начальника.

— Кто ты такой? — спросил Потемкин.

— Я инженер–капитан Селиверстов.

— Через час ты им уже не будешь! — заметил князь и пошел далее.

Действительно, не прошло и часу, как капитан получил отставку и приказание удалиться из армии.

Строгость светлейшего, впрочем, не превышала меры.

Один из офицеров черноморского казачьего войска, имевший чин армейского секунд–майора, в чем‑то провинился.

— Головатый, пожури его по–своему, чтобы вперед этого не делал.

— Чуемо, наияснейший гетмане! — отвечал Антон Васильевич.

Головатый на другой день явился с рапортом к князю.

— Исполнили, ваша светлость.

— Что исполнили?

— Пожурили майора по–своему, как ваша светлость указали.

— Как же вы его пожурили; расскажи мне?

— А як пожурили? Прости, наияснейший гетмане. Положили да киями так ушкварили, что насилу встал.

— Как, майора!.. — закричал Григорий Александрович. — Как вы могли…

— Правда таки, — ответил Головатый, — що насилу смогли. Едва вчетвером повалили; не давался, однако справились. А що майор? Не майорство, а он виноват. Майорство при нем и осталось. Вы приказывает его пожурить: вот он теперь долго будет журиться, и я уверен, что за прежние шалости никогда уже не примется.

II

ПЕРЕД ЛИЦОМ НЕПРИЯТЕЛЯ

В то время когда русская армия с нетерпением ждала решительного приказания идти на штурм Очаковской крепости и роптала на медленность и нерешительность вождя, когда сотни человеческих жизней гибли от стычек с неприятелем, делавшим частые вылазки, и особенно от развившихся в войсках болезней, главнокомандующий жил в Главной квартире, окруженный блестящей свитой и целой плеядой красавиц.

Около роскошно убранной ставки Григория Александровича каждый вечер гремел громадный оркестр под управлением Сарти, устраивались пиры и праздники, тянувшиеся непрерывно но целым неделям.

Волшебник Сарти, как называл его Потемкин, особенно угодил светлейшему исполнением кантаты собственного сочинения на слова: «Тебе, Бота хвалим», причем припев «свят, свят» сопровождался беглой пальбой из пушек.

В числе красавиц, гостивших в то время при Главной квартире, были княгиня Голицына, графиня Самойлова и жена двоюродного брата светлейшего, Прасковья Андреевна Гагарина.

В угоду своим дамам Григорий Александрович не жалел ничего.

Все малейшие их капризы исполнялись.

Для них он выписывал с особыми фельдъегерями разные диковинки: икру с Урала и Каспия, калужское тесто, трюфели из Периге, итальянские макароны из Милана и каплунов из Варшавы.

Узнав однажды, что два кавказских офицера, братья Кузьмины, отлично пляшут лезгинку, князь тотчас же их выписал из Екатеринодара с курьером.

Те прискакали, лихо отплясали перед его светлостью лезгинку и на другой же день были отпущены назад.

— Молодцы, потешили, спасибо! — поблагодарил братьев Потемкин.

— Офицеры народ лихой, на все руки… — заметил кто‑то. — Взять хоть, например, ваша светлость, вашего адъютанта Спечинского.

— Разве есть у меня такой? — спросил Григорий Александрович.

Надо заметить, что многие адъютанты только числились состоявшими при светлейшем князе, что считалось высокой честью, но в дело он не употреблял и даже некоторых совершенно не знал, ни в лицо, ни по фамилии.

— Спечинский числится в числе адъютантов вашей светлости, — поспешил объяснить находившийся тут же Попов.

— А–а… — протянул Григорий Александрович. — Ну, так что же этот… как его… — обратился князь к говорившему.

— Спечинский, ваша светлость…

— Ну, да, Спечинский.