Князь Василий Долгоруков (Крымский)

В Петербурге, с нетерпением ожидавшем первых победных реляций, такие действия Голицына восприняли с крайним раздражением. Даже Захар Чернышев, по предложению которого князя назначили главнокомандующим, недоумевал:

— Что ж он мечется, как заяц? Сие для чести полководца совершенно неприемлемо и постыдно!..

Петр Панин, громогласно, без всякого стеснения злорадствовал, намекая на заседание Совета:

— Ему б на колени перед пашой упасть да слезу выдавить. Глядишь, тот и сдал бы Хотин…

Никита Иванович Панин вел себя сдержанней. Но в присутствии императрицы проявил озабоченность, предупреждая, что подобные действия командующего самой сильной и многочисленной армии могут быть истолкованы турками как неготовность России к войне, как ее слабость.

— Действительно, слава нашего оружия требует отмены настоящей его позиции! — раздосадованно согласилась Екатерина и подписала рескрипт, в котором строго выговаривала Голицыну:

«Надобно упреждать неприятеля и отнюдь не допускать его до приобретения себе в пользу тех выгод, кои мы сами перед ним выиграть и удобно сохранить можем. Повторяем вам желание наше, и со славою оружия, и с истинной пользой отечества согласное, чтобы вы употребили сие примечание в пользу и к концу кампании, переходя со всей армией на тамошний берег Днестра, пошли прямо на неприятеля и, всячески его притесняя, понуждали не только к поспешному за Дунай возвращению, но и изыскивали случай окончить кампанию с одержанием победы…»

Тем временем в середине благоухающего свежей зеленью мая Румянцев, Долгоруков и весь штаб армии переехали в Крюковый шанец, чтобы руководить переправой через Днепр. Полки должны были соединиться у местечка Самбор в сильное войско, способное противостоять туркам и татарам. Однако переправа задерживалась из-за отсутствия крепкого надежного моста, а главное — в армию, имевшую всего девять пушек, до сих пор не прибыла назначенная артиллерия.

Сюда, в шанец, прискакал нарочный офицер с письмом князя Голицына, сообщившим, что по возвращении своем за Днестр он не предвидит уже никакой возможности опять перейти за сию реку. Такой вывод князь объяснил опасностью лишений, связанных с недостатком пропитания для полков, поскольку турки разорили всю Молдавию. А в конце письма он попрекнул Румянцева, что тот не сделал движения к Бендерам, когда Первая армия подходила к Хотину.

Пораженный незаслуженным и вздорным упреком, Петр Александрович вскипел:

— Из ума, что ли, выжил старый черт?.. Какие Бендеры? Какое движение?.. Знает же, что мои полки еще не переправились через Днепр… Интриган!.. Постыдную свою слабость мною прикрыть желает!

А когда гнев схлынул, уже более спокойно, но все еще с нотками раздражения, поделился своими опасениями с Долгоруковым:

— В таких обстоятельствах я вижу, что армия князя не будет далее отвлекать на себя неприятеля. Коль турки не станут ждать от нее главных действий и ничто их там удерживать не будет — обратятся они всеми силами в наши, князь Василий Михайлович, пределы… Наше же положение таково: в южных открытых степях нельзя найти какого-либо пункта, который по правилам военного искусства можно было бы употребить себе в защиту. Тут нет способов ни маскировать движения полков, ни скрыть от неприятельских глаз количество людей. А заметив их малочисленность, турки, без сомнения, получат взбодрение и станут наглее в своих происках… К тому же знатное число войска должно употребить на разъезды и посты, держа их от устья реки Синюхи до Сечи, чтоб за неприятелем следить и не дать ему охватить нас с тыла… Вот так, князь! Пространство наше открыто, и я едва ли смогу заслонить его вверенными войсками.

Долгоруков долго молчал, уставившись на расстеленную на столе карту, потом произнес бесцветным голосом:

— Конфиденты доносят, что визирь с армией в сто тысяч переходит Дунай… А ежели еще татары ударят от Перекопа вдоль Днепра и отделят нас от путей ретирады, то…

— Ну нет! — перебив его, воскликнул Румянцев, слух которого резануло слово «ретирада». — Татар из Крыма мы не выпустим! Не для того я в той стороне корпус Берга и калмык держу!..