Князь Василий Долгоруков (Крымский)

— Не забыла матушка-кормилица!.. Призвала!

Утром двадцать второго декабря, затянутый в сверкающий золотым шитьем генеральский мундир, красный от волнения, Долгоруков был введен в зал заседаний Совета.

Захар Чернышев — Екатерина отсутствовала на заседании — важно объявил высочайшую волю и коротко пересказал рескрипт.

— Есть причины думать, — говорил Чернышев, благосклонно поглядывая на князя, — что крымцы внутренне желают составить с кочующими ордами общее дело в пользу своей вольности и независимости. Но будучи окруженные турецкими гарнизонами, не смеют на то поступить. Можно полагать, что эти опасения продлятся до того дня, покамест не увидят они наше войско в самом Крыму. Войско, которое доставит им безопасность и послужит наперед охранением и защитой. Для способствования сему их желанию, выгодному и важному для истинного интереса России, и в устрашение крымцев, все еще приверженных к Порте, ее величество определяет Вторую армию к действиям на Крым.

Дрогнув двойным подбородком, Долгоруков сглотнул слюну и благодарно посмотрел на Чернышева: врученную ему армию ждет горячее дело?

А Захар Григорьевич, снисходительно изогнув черную бровь, продолжил:

— Всех татар, что станут препятствовать походу, без жалости предавать смерти. Прочих, что останутся в покое и приступят к покровительству России, приласкать и обнадежить… Что касаемо турок, то вам надлежит доблестным оружием ее величества отобрать занятые ими крепости и получить через оные твердую ногу в Крыму. Сие особливо важно, ибо в постановленном плане освобождения татар от турецкого ига полагается достать империи гавань на Черном море и укрепленный город для коммуникации и охранения от нашествия турок, кои, беспременно, захотят опять завладеть полуостровом.

Выдержав многозначительную паузу, Чернышев высокопарно заключил:

— Ее императорское величество питает надежду и уверенность, что под вашим предводительством армия умножит славу ее оружия покорением Крыма!

Долгоруков на негнущихся ногах сделал несколько шагов вперед, принял из рук графа высочайший рескрипт.

— Подробные инструкции, князь, получите позже. Сейчас же мы можем обсудить прочие вопросы, ежели таковые у вас имеются.

Долгоруков снова дрогнул подбородком, сказал просяще:

— Смею тешить себя доверенностью Совета о препоручении мне не токмо армии, но и негоциации с крымцами.

— У предводителя главные заботы — военные, — назидательно заметил Никита Иванович Панин. — Не стоит обременять себя еще и делами политическими.

— Я полагал, что у диких татарских народов может произойти сумнение: армию ведет один, а негоциацию другой. И подумают они, что ни первый, ни второй не пользуются полным доверием ее величества.

Чернышев ответил князю уклончиво:

— Решать сей вопрос второпях не будем… По повелению государыни Евдоким Алексеевич принял негоциацию на себя. И мешать ему в том, видимо, не следует…

(Долгоруков, однако, не успокоился. Через несколько дней — перед отъездом в Полтаву — написал Екатерине, что поручение негоциации Щербинину ввергло его в несносную печаль. И попросил передать ведение крымских дел в его руки.

«Мне славу покорителя татар делить с губернатором резона нет», — рассудил про себя Василий Михайлович.)

2

Для генерал-майора Евдокима Алексеевича Щербинина назначение главой комиссии по переговорам с татарами явилось приятной неожиданностью.

В то время, когда другие генералы стяжали лавры на полях сражений, получали ордена, чины, поместья, сорокадвухлетний Щербинин занимался рутинной, малозаметной работой, присущей всем губернаторам: выбивал налоги и недоимки, строил казенные дома и дороги, следил за торговлей и рекрутскими наборами, заботился об обеспечении армии провиантом и припасами, подписывал кипы рапортов, ведомостей и прочих, часто не стоящих внимания, бумаг.

У себя на Слобожанщине, которой он правил шестой год, Евдоким Алексеевич был, конечно, царь и бог — деспотичный, громоголосый, он наводил страх на всех чиновников и обывателей. Но губерния — это не Россия! А Харьков — не Петербург!.. Хотелось большего: жить в столице, вращаться в высшем свете, бывать при дворе, — хотелось признании, славы, почета. А их не удостоишься, сидя в губернской канцелярии почти на окраине империи. Потому-то без робости принял он волю Екатерины. И подумал с благодарным волнением: «Значит, ценит меня государыня, коль такую службу вручила…»

Из писем, полученных от Петра Панина, из присланных высочайших рескриптов и указов Иностранной коллегии он уяснил положение дел, сложившееся на начало зимы, и стал действовать энергично, без раскачки.

Прежде всего надо было спасать отторгнувшиеся ногайские орды от грозившего им голода. (В рескрипте Екатерины подчеркивалось, что он, как генерал-губернатор, должен внушить местным жителям «обходиться с ними дружески, производить потребную им теперь торговлю и привозить к ним все к пропитанию и к житью нужное».)