Князь Василий Долгоруков (Крымский)

Обратившись к Екатерине по формальному титулу[15], ногайцы написали, что, получив «выгодное время и свободные руки, единодушно согласились и наиторжественнейше клятвой между собой утвердили беспосредственно отторгаться от власти Оттоманской Порты, с низложением на вечные вперед времена ига оной с себя, и составить из нашего общества народ вольный, ни в чьем подданстве не состоящий и ни от какой державы не зависимый, следовательно, и ни под каким видом ни к каким податям и поборам не подлежащий, положа и утвердя между собой главным правилом защищать себя впредь навсегда против турецкой силы в своих правах, обыкновениях и независимости до последней капли крови каждого. По сему нашему постановлению и клятвой свято утвержденному намерению, в рассуждении ближнего соседства, за полезнейшее дело себе признали на вечные времена пребывать в теснейшем согласии дружбы и единомыслия со Всероссийской империей, спокойству, тишине и взаимной победе по всей нашей возможности и силе поспешествовать, яко своему собственному благу».

Удачная негоциация с ногайцами порадовала императрицу. И теперь для нее было важно показать выгоды отторжения упорствующим крымцам. Именно поэтому — обеспокоенная возможными конфликтами ордынцев и жителей приграничных губерний — Екатерина подписала тринадцатого ноября указ, в котором среди прочего потребовала от губернаторов внушить жителям «дабы с оными татарами дружелюбно обходились, всякое чинили им вспоможение и имели бы между собой свободную торговлю».

— Ногайцев теперь отпускать от нас никак нельзя, — сказала она Чернышеву после долгого размышления. — А тех, кто посмеет обижать их, — наказывать без жалости!

— За этим дело не станет, — усмехнулся Захар Григорьевич. — Только вот заставить людей враз полюбить татар будет трудно. Особенно после последнего их набега на наши земли.

— Надо заставить! — колюче воскликнула Екатерина. — Надо!..

Она помолчала, а потом назвала фамилию генерал-майора Щербинина, правившего Слободской губернией, которому решила доверить сношения с крымскими татарами.

— Насколько мне ведомо, Евдоким Алексеевич человек твердый, рассудительный и исполнительный, — согласился Чернышев. — Такой сумеет негоциацию довести до нужного конца…

На следующий день Екатерина подписала два рескрипта: Щербинину — о препоручении ему негоциации с татарами, и Панину — об увольнении из армии.

Скорее для приличия, чем от души, она заметила, что теряет в Панине искусного в войне предводителя, поступки которого всегда приобретали ее удовольствие.

Сенат отметил Петра Ивановича своим указом:

«В знак монаршего к нему благоволения за долговременную службу и знаменитые услуги производить по смерть полное по его чину жалование вместо пансиона…»

Проделав за две недели путь от Елизаветинской крепости до Полтавы, с тягучей переправой через Днепр у Кременчуга, Петр Иванович Панин два дня отдыхал, делами не занимался. А на третий — получил рескрипт Екатерины и указ Сената.

— Ну и черт с ними, — вполголоса выругался он, прочитав бумаги. — Служба иль отставка, а Бендеры у меня никто не отнимет… Я взял крепость!.. И ногайцев я преклонил!

Панин знал себе цену и понимал, что его имя навсегда вписано в историю войны с Турцией. Это понимание давало некоторое успокоение, ласкало честолюбие, и он, сбросив груз неопределенности и ожидания, отправил в Харьков генерал-губернатору Щербинину длиннейшее, на нескольких больших листах письмо, в котором подробно рассказал о начале негоциации с татарами, ее результатах и указал: