Княжна Тата

Слдовали дв страницы всякихъ пожеланій, полковыхъ новостей и сплетенъ. Въ другую минуту Скавронцевъ жадно дочиталъ бы ихъ до конца. Но первая часть письма его покоробила. Онъ бросилъ его на столъ, сжалъ брови и фыркнулъ про себя, покраснвъ даже при этомъ: "да что онъ, чортъ его дери, вообразилъ въ самомъ дл, что я себя въ управляющіе ему предлагаю!…"

Кончилось тмъ однако, что онъ, смнивъ въ большихъ Дворахъ, въ силу данной ему довренности, съ полдюжины управляющихъ, оказывавшихся одинъ глупе или воровате другаго, перехалъ туда самъ на воеводство; трехлтіе его истекло; онъ вышелъ въ чистую

и, скинувъ мундиръ, страстно предался сельскому хозяйству, хотя каждый день проклиналъ его и обзывалъ "каторжнымъ дломъ".

Шелъ уже пятнадцатый годъ, какъ онъ занимался имъ. Обстоятельства его перемнились тмъ временемъ: какая-то старая тетка оставила ему по завщанію тысячъ девяносто денегъ. Получивъ эти средства, онъ поспшилъ отправить двухъ остававшихся у него въ живыхъ отъ многочисленной семьи мальчиковъ на воспитаніе въ ближайшій университетскій городъ, убдивъ и свою непомрно расплывшуюся Врочку переселиться туда "для надзора за ребятами." Самъ онъ остался управлять Большими Дворами. "Каторжное" дло было уже для него неотразимою потребностью. Онъ велъ его съ непоколебимою настойчивостью и какою-то необыкновенною смтливостью. Для рабочаго, для окрестныхъ крестьянъ, онъ былъ именно тотъ "простой" и справедливый баринъ, котораго любитъ, которому вритъ русскій мужикъ. Онъ этимъ довріемъ и любовью достигалъ многаго, недостижимаго для другихъ. Патронъ его, князь Можайскій, давно полковникъ и флигель-адъютантъ, побаивался его въ душ точно такъ же, какъ въ т дни, когда его, юнкера, строгій эскадронный командиръ Скавронцевъ посылалъ дежурить съ метлой въ конюшн. Старая княгиня, маленькая, слезливая и недалекая, каждый годъ прізжавшая на лто съ дочерью въ Большіе Дворы, молилась на него какъ на Провидніе, спеціально назначенное для спасенія сына отъ разоренія. Княжна дразнила ее этимъ обожаніемъ и, въ воспоминаніе одного Диккенсова романа, называла Скавронцева: "нашъ взаимный — и грозный другъ", прибавляла она съ чуть-чуть презрительнымъ движеніемъ губъ.

Онъ звалъ ее, какъ звали ее въ семь, Ташей или Тата, со временъ перваго знакомства съ ней, когда она длинною, худою, двнадцатилтнею девочкой пріхала въ Большіе Дворы съ матерью изъ-за границы, гд он предъ тмъ прожили года четыре сряду, и гд она въ продолженіе этого времени "перезабыла свой русскій языкъ". Онъ очень плнился тогда этимъ ея галлицизмомъ и забавными оборотами рчи и подбивалъ ее постоянно на разговоры, которые лукавая двочка, замтивъ это, вела уже нарочно на самомъ изломанномъ русскомъ язык. Поздне сталъ онъ учить ее верховой зд и доводилъ до слезъ своимъ "педантствомъ", по выраженію ея. Онъ съ своей стороны называлъ ее "бшеною" и въ продолженіе нсколькихъ лтъ никуда не пускалъ здить безъ себя. А такъ какъ ни единая душа въ Большихъ Дворахъ не ршилась бы осдлать ей лошади безъ приказанія Александра Андреевича, а самому ему часто некогда было хать съ нею въ то именно время, когда ей вздумывалось, Таша дулась и по цлымъ часамъ не говорила съ нимъ, сидя подл матери за какою-нибудь ручною работой, не поднимая глазъ и съ продольною морщинкой между каштановыми, тонко очерченными бровями. Онъ очень любилъ эту морщинку и ея нмой гнвъ и, въ свою очередь, притворялся обиженнымъ. Робкая, маленькая княгиня-мать испуганно тогда переводила вопрошающіе взгляды съ дочери на Скавронцева и обратно и начинала вздыхать… Кончалось обыкновенно тмъ, что Александръ Андреевичъ выпрямится вдругъ во всю длину свою и возгласитъ веселымъ басомъ: "ну, капризница, пожалуйте, лошади поданы, извольте амазонку надвать!"