Княжна Тата

А растерянные взгляды, а сдержанные вздохи матери, — ея маленькой, чувствительной, вчно болвшей мигренью матери, отправлявшейся еженедльно тайкомъ отъ нея ко "Спасителю", въ домикъ Петра великаго, ставить свчку, "чтобы Тата нашла un parti convenable", — а сжатыя брови и безмолвно потягиваемый усъ братца, князя Анатолія Васильевича, посл каждаго новаго недочета, когда еще разъ ускользалъ намченный "parti convenable" изъ, далеко, тонко и умно закинутой подъ него сp3;ти! О, это "положеніе товара", какъ выражалась она, — "котораго никакъ не удается сбыть съ рукъ", — какъ его было не ненавидть, какъ не ненавидть эту "завидную, блестящую жизнь, по горло въ сливкахъ петербургскаго high life"! Она припоминала: утренніе визиты, "Англійскій магазинъ", обдъ у дяди министра, Патти, балъ въ Концертной, платье отъ Ворта, пріемный день дома по средамъ, спектакль у princesse Ir`ene, платье отъ Ворта, утренніе визиты, обдъ въ австрійскомъ посольствѣ, балъ въ Эрмитаж, платье отъ Ворта, "Англійскій магазинъ", Патти, просто балъ, утренніе визиты, обдъ у… И девять лтъ, девять лтъ сряду все то же безмысленное колесо, т же плоскія лица, т же "ходы и выходы", тотъ же книжный французскій языкъ, съ остротами, прочтенными утромъ въ Figaro,

т же витіеватые по-старинному государственные сановники и натянутые, молчаливые по-новому ихъ будущіе преемники! Лучшіе годы, — "и ни одного свжаго, здороваго воспоминанія" говорила она себ, "и ничего во всхъ этихъ людяхъ, ничего, кром зминой зависти и лакейскаго тщеславія!"…

Другая жизнь?… Но гд-жь она? Тата, презиравшая общество, къ которому принадлежала, была въ душ скептикомъ, какъ вс почти люди, выросшіе въ этомъ обществ. Она не врила ни въ филантропію, ни въ лорда Редстока, ни въ Георгіевскую Общину, ни въ новыхъ людей,

ни въ женщинъ науки,

ни въ соціальныя задачи,

о которыхъ случалось читать ей въ русскихъ газетахъ. На ея глаза все это было "шутовское переодванье, гд подъ каждымъ платьемъ узнавалось опять то же: дурацкое или лицемрящее тщеславіе, или зависть людей, хуже одтыхъ, чмъ мы". Но еслибы кто-нибудь даже и усплъ переубдить ее въ этомъ, она уже ни въ какомъ случа не была въ состояніи обманываться на счетъ себя самой. Она сознавала себя совершенно неспособною обмывать раны нищихъ или пть серьезно англійскіе псалмы, равно какъ надть синія очки и закатывать глаза въ потолокъ при слов "прогрессъ". Другой жизни для нея не было; она, "какъ устрица", говорила себ наша княжна, "должна была жить и умереть у той скалы, съ которой была прикована, и проклинать эту скалу!"…

* * *