Книга непокоя

Я полагаю, что большинство из тех, кого я случайно встречаю на улицах, несет в себе — я замечаю это по молчаливому движению уст и по неразличимой нерешительности глаз или по тому, как у молящихся вместе становится громче голос — такую же нацеленность на бесполезную войну, ведомую войском без знамен. И все — я оборачиваюсь назад и созерцаю их спины несчастных побежденных — потерпят, как и я, великое позорное поражение, среди ила и тростника, без лунного цвета на берегах и без поэзии паулизма[11], жалкой и любительской.

У всех, как и у меня, есть восторженное и грустное сердце. Я хорошо их знаю: одни — продавцы в магазинах, другие — служащие конторы, третьи — мелкие лавочники; четвертые — победители в кафе и кабаках, знаменитые, но не знающие этого из-за восторженности самовлюбленного слова, когда молчит скупая самовлюбленность, которую не нужно хранить. Но все они, бедняжки, поэты и влачат в моих глазах — как, впрочем, и я в их — такую же нищету нашей общей несуразности. У всех них, как и у меня, будущее — в прошлом.

Прямо сейчас, когда я сижу в конторе без дела и все, кроме меня, ушли обедать, я смотрю через низкое окно на пошатывающегося старика, медленно бредущего по противоположному тротуару. Он не пьян; он — мечтатель. Он внимателен к несуществующему; возможно, он еще надеется. Да сохранят нам Боги, если они справедливы в своей несправедливости, грезы, даже когда они неосуществимы, и да ниспошлют хорошие сны, пусть даже низменные. Сегодня, когда я еще не стар, я могу мечтать о южных берегах и о недосягаемой Индии; завтра, возможно, мне будет дарована самими Богами мечта стать хозяином маленькой табачной лавки или пенсионером в пригородном доме. Любая мечта — это все та же мечта, потому что все они — мечты. Пусть Боги изменят мои мечты, но не дар мечтать.

Пока я думал об этом, я перестал следить за стариком. Я его уже не вижу. Открываю окно, чтобы его увидеть. Все равно не вижу. Он ушел. По отношению ко мне у него была зрительная обязанность символа; он выполнил ее и свернул за угол. Если бы мне сказали, что он свернул за абсолютный угол и что его тут никогда не было, я бы принял это с тем же жестом, которым сейчас закрываю окно.

Добиваться чего-то?..

Бедные неумелые полубоги, которые завоевывают империи словом и благородным намерением и нуждаются в деньгах на жилье и еду! Они подобны полкам дезертировавшего войска, чьи полководцы питали мечту о славе, от которой у них, заблудившихся среди тины болот, осталось лишь понятие величия, осознание того, что они были войском, и пустота оттого, что они не знали, что делал полководец, которого они никогда не видели.

Так каждый на мгновение мечтает стать командующим войска, из арьергарда которого он сбежал. Так каждый, среди грязи ручьев, приветствует победу, которую никто не смог одержать и от которой остались своего рода крошки среди пятен скатерти, которые забыли стряхнуть.

Они заполняют зазоры повседневных действий, как пыль заполняет зазоры между мебелью, когда ее не чистят как следует. В бесцветном свете обыкновенного дня они блестят, словно серые черви на красном дереве. Их можно выковырять маленьким гвоздем. Но ни у кого не достает терпения их выковырять.

Бедные мои товарищи, что мечтают вслух, как я вам завидую и как я вас презираю! Со мной находятся другие — самые бедные, те, у кого есть только они сами, кому они могут рассказать о своих мечтах и сделать то, что стало бы стихами, если бы они их написали, — бедолаги, вся литература которых — это их собственная душа, которые толком не слышат критику и задыхаются от самого факта существования, не пройдя неведомый трансцендентный экзамен, дающий право на жизнь.

Одни — герои, способные повалить пять человек на углу вчерашней улицы. Другие — соблазнители, которым не осмелились сопротивляться даже несуществующие женщины. Они верят в это, когда об этом говорят, возможно, говорят, чтобы поверить. Другие ‹…› Для всех них проигравшие мира, кем бы они ни были, суть люди.

И все, словно угри в тазу, переплетаются и наползают друг на друга, но не вылезают из таза. Иногда о них говорят газеты. О некоторых газеты рассказывают больше одного раза — но известность к ним никогда не приходит.

Они — счастливцы, потому что им дарована ложная мечта глупости. Но тем, у кого, подобно мне, есть мечты без иллюзий ‹…›

60.

Болезненный интервал

Если вы меня спросите, счастлив ли я, я вам отвечу, что нет.

61.

Благородно быть робким, замечательно не уметь действовать, величественно быть неспособным жить.

Лишь Тоска, которая является неким обособлением, и Искусство, которое является неким презрением, золотят подобием довольства нашу ‹…›

Недолговечный блеск, порождаемый нашим общим разложением, хотя бы освещает наш мрак.

Лишь элементарное несчастье и чистая тоска от постоянного несчастья геральдичны, как потомки давних героев.

Я — колодец жестов, которые даже во мне не проявились полностью, слов, о которых я даже не думал, что они движут моими губами, грез, которые я забыл домечтать до конца.