Книга непокоя

Вокруг площади, словно подвижные, большие и желтые спичечные коробки, к которым ребенок прикрепил под наклоном сожженную спичку, чтобы сделать кривую грот-мачту, ворчат и позвякивают трамваи; трогаясь, они громко свистят. Вокруг статуи в центре голуби похожи на черные двигающиеся крошки, попавшие под рассекающий ветер. Толстые на маленьких лапках, они делают маленькие шажки. И это тени, тени…

С близкого расстояния все люди однообразно различны. Виейра говорил, что брат Луиш де Соуза описывал «обыденное в особом свете». Эти люди особенны своей обыденностью, что противоположно стилю Жизни Архиепископа. От всего этого мне горестно, хотя и безразлично. Я оказался здесь без причины, как и всё в жизни.

Со стороны востока кажется, что город поднимается почти отвесно, статично набрасываясь на Замок. Бледное солнце увлажняет смутным ореолом эту неожиданную громаду домов, которая отсюда его скрывает. Небо — влажно-голубое с белесым оттенком. Вчерашний дождь сегодня, возможно, повторится, но будет мягче. Ветер, кажется, восточный, возможно потому, что прямо тут вдруг начинает смутно пахнуть спелым и зеленым с ближайшего рынка. На восточной стороне Площади приезжих больше, чем на другой стороне. Словно приглушенные разряды, падают вверх жалюзи; не знаю почему, именно эта фраза передает для меня этот звук. Возможно, потому, что они производят этот звук скорее при спуске, хотя сейчас они поднимаются. Все можно объяснить.

Вдруг я оказываюсь один в мире. Вижу все это с высоты духовной крыши. Я один в мире. Видеть значит быть на расстоянии. Ясно видеть значит остановиться. Анализировать — быть чужим. Люди проходят мимо, не касаясь меня. Вокруг меня — только воздух. Я чувствую себя таким уединенным, что ощущаю расстояние между собой и моим костюмом. Я — ребенок с едва горящим подсвечником в руках, который проходит в ночной рубашке по большому пустынному дому. Здесь живут тени, окружающие меня — только тени, порождения угловатой мебели и сопровождающего меня света. Они вьются вокруг меня здесь, на солнце, но это люди.

84.

Сегодня, в перерыве между чувствованием, я размышлял о той форме прозы, что использую. Действительно, как я пишу? У меня, как и у многих, было извращенное желание хотеть иметь некую систему и некую норму. Конечно, я писал и до нормы и системы; в этом, однако, я не отличаюсь от прочих.

Анализируя себя вечером, я обнаруживаю, что моя система стиля покоится на двух принципах, и я немедленно, следуя хорошему примеру лучших классиков, возвожу эти принципы в общие основы любого стиля: говорить то, что чувствуешь, именно так, как чувствуешь — ясно, если оно ясно; темно, если оно темно; путано, если оно путано; понимать, что грамматика — это инструмент, а не закон.

Предположим, что перед нами девушка — с мужскими манерами. Какое-нибудь заурядное человеческое существо скажет о ней: «Эта девушка похожа на юношу». Другое заурядное человеческое существо, стоящее ближе к осознанию того, что говорить значит высказываться, скажет о ней: «Эта девушка — юноша». Третье, не хуже понимающее задачи выражения, но вдохновляющееся скорее пристрастием, чем краткостью, которая представляет собой сладострастие мысли, скажет о ней: «Этот юноша». Я бы сказал: «Эта юноша», — нарушая самое элементарное из грамматических правил, которое требует согласования рода и числа между именем существительным и именем прилагательным. Я бы высказался правильно; я бы выразился абсолютно, фотографически, за пределами заурядности, нормы и повседневности. Я бы не сказал: я бы высказался.

Грамматика, определяя использование, проводит различия закономерные и ложные. Например, она делит глаголы на переходные и непереходные; однако, умеющий высказываться человек часто должен превращать переходный глагол в непереходный, чтобы сфотографировать то, что чувствует, а не для того, чтобы, подобно массе человеческих животных, видеть это впотьмах. Если я захочу сказать, что существую, я скажу: «Я есть». Если я захочу сказать, что существую как обособленная душа, я скажу: «Это я».

Но если я захочу сказать, что существую как величина, которая руководит сама собой и себя образует, которая выполняет с самой собою божественную функцию создания себя, могу ли я употреблять глагол «быть» иначе, чем переводя его сразу же в переходную форму? И тогда я с торжеством, с антиграмматическим величием, скажу: «Я есть». Я бы выразил философию в двух маленьких словах. Разве это не предпочтительнее, чем не сказать ничего в сорока фразах? Чего еще можно требовать от философии и от произношения?