Книга непокоя

Всё в нас — случайность и злой умысел, и той высоты, которая у нас есть, у нас нет; на высоте мы не выше своего роста. То, что мы попираем ногами, возвышает нас; и высоки мы благодаря тому, по сравнению с чем мы выше.

Дышится лучше, когда ты богат; ты свободнее, когда знаменит; обладание собственным дворянским титулом — небольшая гора. Все это — уловка, но и уловка эта не наша. Мы взошли на гору, или нас возвели на нее, или мы родились в доме в горах.

Велик, однако, тот, кто считает, что расстояние от долины до неба или от горы до неба, выделяющее его, не имеет значения. Если бы начался потоп, нам было бы лучше в горах. Но обернись проклятие Бога молниями, как проклятие Юпитера, ветрами, как проклятие Эола — и мы нашли бы укрытие, только если бы не поднялись, и спаслись бы, если бы распластались по земле.

Поистине мудр тот, кому подняться позволяют мускулы, но не позволяет знание. Своим зрением он охватывает все горы; благодаря своему положению он владеет всеми долинами. Солнце, золотящее вершины, будет золотить их для него больше, чем для того, кто страдает от него на этих вершинах; и высокий дворец, окруженный лесами, будет казаться прекраснее тому, кто созерцает его из долины, чем тому, кто забывает о нем в залах, ставших для него тюрьмой. Я утешаюсь этими размышлениями, поскольку не могу утешиться жизнью. И символ сливается для меня с реальностью, когда, бродя телом и душой по этим низким улицам, выходящим к Тежу, я вижу, как светлые вершины города, словно чужая слава, сверкают разнообразными оттенками уже зашедшего солнца.

74.

Гроза

Этот низкий воздух и застывшие тучи. Лазурь неба была запачкана прозрачной белизной.

В глубине конторы посыльный на минуту отпускает бечевку, опоясывающую извечный мешок…

«Такую грозу я видел только один раз», — статистически замечает он.

Холодное молчание. Звуки улицы словно разрезаны ножом. Долго чувствовалось своего рода всеобщее недомогание, некая космическая задержка дыхания. Вся вселенная остановилась. Мгновения, мгновения, мгновения. Темнота словно закоптилась тишиной.

Вдруг живая сталь ‹…›

Каким человеческим было металлическое позвякивание трамваев! Какой веселый пейзаж — простой дождь на улице, восставшей из бездны!

О Лиссабон, мой очаг!

75.

Чтобы почувствовать наслаждение и страх скорости, мне не нужны ни быстрые автомобили, ни скорые поезда. Мне достаточно трамвая и поразительной способности к абстракции, которой я обладаю и которую развиваю.

В движущемся трамвае я умею, благодаря постоянной и быстрой аналитической работе, отделять идею трамвая от идеи скорости, разделять их полностью, так что они становятся различными реальными вещами. Затем я могу почувствовать, что я еду не внутри трамвая, а внутри его Чистой Скорости. И, если я, утомившись, вдруг хочу ощутить безумие огромной скорости, я могу перенести мысль к Чистой Имитации Скорости и по своей прихоти увеличивать и снижать ее, расширять ее за пределы любых возможных скоростей поездов.

Настоящие риски не только меня пугают — не из-за боязни чрезмерных ощущений, — но и отвлекают мое совершенное внимание к собственным ощущениям, а это меня раздражает и обезличивает.

Я никогда не иду туда, где есть риск. Я испытываю тоскливый страх к опасностям.

Закат — это явление разума.

76.

Иногда я с удовлетворением думаю (производя бисекцию) о будущей возможной географии нашего собственного сознания. На мой взгляд, будущий историк собственных ощущений, возможно, сможет свести к точной науке свое отношение к осознанию собственной души. Пока что мы находимся лишь в начале этого сложного искусства — все еще искусства, химии ощущений, которая находится еще в алхимическом состоянии. Этот ученый послезавтрашнего дня будет особенно щепетильно относиться к своей внутренней жизни. Он создаст из самого себя точный инструмент, чтобы подвергнуть ее анализу. Я не вижу фундаментальных трудностей в изготовлении точного инструмента для самоанализа из стали и бронзы одних лишь мыслей. Под сталью и бронзой я действительно понимаю сталь и бронзу, но только духа. И, возможно, именно так его нужно будет изготавливать. Возможно, придется сформулировать идею точного инструмента, видя эту идею материально, чтобы перейти к строгому внутреннему анализу. И, естественно, нужно будет свести и дух к своего рода реальной материи при помощи той разновидности пространства, в которой он существует. Все это зависит от чрезвычайной отточенности наших внутренних ощущений, которые, доведенные до крайней точки, бесспорно, обнаружат или создадут в нас пространство столь же реальное, как то, которое имеется там, где находятся материальные вещи, и которое, к тому же, нереально как вещь.