Книга непокоя

Я хочу убежать. Убежать от того, что знаю, убежать от того, что мне принадлежит, убежать от того, что я люблю. Я хочу уехать — не в недосягаемые Индии и не на большие южные острова всего, а куда угодно — в деревню или в пустынь — в место, которое не является этим местом. Я хочу не видеть больше эти лица, эти привычки и эти дни. Я хочу отдохнуть, отстранившись от моего органического притворства. Я хочу почувствовать, что сон приходит как жизнь, а не как отдых. Хижина на берегу моря, даже пещера на неровном горном склоне могут мне это подарить. К сожалению, лишь моя воля не может мне этого подарить.

Рабство — закон жизни, и другого закона нет, потому что этот закон должен исполняться, исключая возможность устроить бунт или найти прибежище. Одни рождаются рабами, другие ими становятся, третьим рабство навязывается. Трусливая любовь, которую мы все испытываем к свободе — если бы мы ее обрели, мы ее бы чурались как чего-то нового и отвергали, — это настоящий показатель веса нашего рабства. Сам я, только что сказавший, что хотел бы иметь хижину или пещеру, где я был бы свободен от однообразия всего, которое есть однообразие меня, решился ли бы я отправиться к этой хижине или пещере, зная по опыту, что, поскольку однообразие проистекает от меня, мне придется испытывать его всегда? Сам я, задыхающийся там, где я нахожусь, и потому что я там нахожусь, где бы я дышал лучше, если недуг гнездится в моих легких, а не в том, что меня окружает? Самому мне, страстно стремящемуся к чистому солнцу и к свободным полям, к зримому морю и к целому горизонту, кто мне скажет, что я не стал бы тосковать по кровати или по еде или оттого, что больше не нужно преодолевать восемь лестничных пролетов, чтобы выйти на улицу, или оттого, что я больше не буду заходить в табачную лавку на углу или обмениваться приветствиями с праздным парикмахером?

Все то, что нас окружает, становится частью нас, просачивается в наше ощущение плоти и жизни и, как слюна большого Паука, незримо привязывает нас к тому, что близко, приковывая нас к легкому одру медленной смерти, в котором мы покачиваемся от ветра. Всё есть мы, и мы — это всё; но к чему всё это, если всё есть ничто? Луч солнца, туча, прохождение которой выдает бегущая тень, поднимающийся ветер, тишина, наступающая, когда утихает ветер, то или иное лицо, какие-то голоса, случайный смех разговаривающих, а потом ночь, когда бессмысленно всплывают изломанные иероглифы звезд.

168.

И я, робко ненавидящий жизнь, очарованно страшусь смерти. Я боюсь этого небытия, которое может быть чем-то другим, и боюсь его одновременно как небытия и как чего-либо другого, как если бы в нем могли соединиться ничтожное и ужасное, как если бы в гробу заперли мое вечное, осязаемое дыхание души, как если бы там, взаперти, перемололи бессмертное. Мысль об аде, которую могла придумать лишь сатанинская душа, на мой взгляд, проистекает из путаницы такого рода — быть смесью двух разных страхов, которые противоречат и заражают друг друга.

169.

Я перечитываю на свежую голову, неспешно, фрагмент за фрагментом, все то, что написал. И считаю, что все это ничтожно и уж лучше бы я ничего этого не писал. Достигнутые вещи, будь то империи или фразы, обладают, уже потому, что их достигли, той худшей стороной настоящих вещей, которая заключается в том, что мы знаем об их бренности. Однако в эти медленные мгновения, когда я перечитываю написанное, не это я чувствую и не это меня гнетет. Меня гнетет то, что не стоило этого делать и что потраченное на это время я выиграл лишь в виде ныне рассеявшейся иллюзии о том, что это стоило делать.

Все то, что мы ищем, мы ищем из-за какого-то устремления, но мы либо не добиваемся его, и тогда мы бедны, либо считаем, что добились, и тогда мы богатые безумцы.

Меня гнетет то, что лучшее — плохо и что другой, о котором я мечтаю, если бы он существовал, сделал бы это лучше. Все то, что мы делаем в искусстве или в жизни, представляет собой несовершенную копию того, что мы собираемся сделать. Оно не соответствует не только внешнему совершенству, но и совершенству внутреннему; оно не соблюдает не только правила того, чем оно должно было бы быть, но и правила того, чем, как мы думали, оно могло бы быть. Мы пусты не только внутри, но и снаружи, нам отказано и в предвосхищении, и в обещании.

С какой силой одинокой души я писал одну заточённую страницу за другой, проживая слог за слогом ложное волшебство не того, что я писал, а того, что я предполагал, что пишу! С каким очарованием иронического колдовства я считал себя поэтом своей прозы в то окрыляющее мгновение, когда она во мне рождалась, опережая движения пера, как обманчивая месть за оскорбления жизни! И, в конце концов, сегодня, перечитывая ее, я вижу, как лопаются мои куклы, как из их дыр вылезает солома, как они опорожняются, не успев посуществовать…

170.