Книга отзывов и предисловий

Сборник открывают несколько илюшинских поэм; часть их объединена неким сверхсюжетом – потери возлюбленной и попыток ее обретения. Илюшин сам говорил о «некрофильских» и «геронтофильских» мотивах своей поэтики: в первой поэме, «Память его о ней», пожилой филолог сходит с ума после смерти любимой женщины – урну с ее прахом он хранит между книгами; в поэме «Дедушка и девушка» описывается любовь названных персонажей («Козочку – козлик, / Петушок – курочку, / А дедик Морозик / Ласкает Снегурочку»). А в поэме «Вновь вижу мою донну», часть которой написана терцинами (отсылки к Данте у Илюшина постоянны), действуют поэт Аполлон Григорьев и не существовавшая в реальности дочь декабриста Бестужева-Марлинского. При этом, хотя Илюшин демонстрирует изощренность стиха (вплоть до прилежнейшей имитации силлабики XVIII века или раешника), при чтении его длинных поэм не покидает ощущение какой-то просвещенной графомании или, скажем мягче, апологии поэтического дилетантизма:

Пусть римский папа мне даст индульгенцию,С нею отправлюсь… куда? Во Флоренцию:Puro e disposto a salire к звездам,Да возблаженствую там.Дальше визитом своим я обрадуюНаверняка и Болонью и Падую.

Ты опечалилась? Ангел ты мой,Буду и там я с тобой.

Ну или в другом ключе:

Буль-буль – нюх-нюх. Хорош спиртяга.Воспринимается остро.Но, славный, где твоя бумага?И где гусиное перо?

Все элементы этих громад, от метрики на формальном уровне до эротики на мотивном, пронизаны некой инерцией – ее сообщает не только желание сослаться на всю мировую классику, но и, конечно, маска «неизвестного автора». По сути, Илюшина, открывавшего некоторые свои поэмы предуведомлениями («Герой поэмы… жестоко поплатился за то, что поил своих подопечных дурной, несвежей кровью… Такова причудливая фантазия нашего поэта, считавшего себя верным продолжателем дантовских традиций…»), можно сопоставить с Приговым, «влипавшим» в разнообразные маски. У Илюшина даже обнаруживается стихотворение, обыгрывающее звучание фамилии Рейган («Агрессивный носорог он, / Враг России, миру враг он…») и написанное тогда же, когда и приговский сборник «Образ Рейгана в советской литературе». Но Пригов выбирал нарочито графоманскую технику, возводил faux pas в принцип – и выигрывал. Илюшинская же филигрань, масштабы его работы вызывают уважение – но и недоумение.

Только когда Илюшин ставит себе конкретную стилистическую задачу – подделать Батенькова, – эта инерция пропадает: игра оказывается слишком увлекательной, а сохранившиеся подлинные стихи Батенькова, в том числе тюремные, задают ясный ориентир.

Раскатов громовых свирепостьЗемле крушением грозит,Но П[етро]-Павловская крепостьВсе так же над Невой стоит.Ее не разрушают грозы,Ее не прожигают слезы,

И песни сложенные мнойСуть те же узники немые,Жильцы тюрьмы полуживые,Стенящие во тьме ночной.

Можно представить себе упоение автора, создающего значительного поэта – а может быть, и воображающего, что он действительно воссоздает подлинные его стихи, не дошедшие до нас (по крайней мере, однажды Илюшин так объяснил свою мотивацию; в одно из стихотворений он включает настоящую батеньковскую строчку).

Книга завершается собранием «стихов разных лет», не участвующих ни в каких мистификациях, но тоже несвободных от инерции XIX века – например, в акростихе об антиалкогольной компании Илюшин зашифровывает имя Горбачева. Или вот, например, эпиграмма: «Ликует рогоносцев племя, / Им честь такая дорога: / Твое сиятельное темя / Вечор украсили рога». Какой-то незаемный голос слышен в ранних текстах, посвященных вещам неприятным:

Есть люди: не дурней других,Но спят с открытыми глазами.

Я недолюбливаю ихЗа сходство с белыми ночами.Не спят – подсматривают в щелиНесжатых век, сквозь слизь и муть.И та же муть, и та же жутьВ болезненных ночах Карелии.

Это резко, это странно – и это, положа руку на сердце, интереснее, чем гигантские поэмы о скопцах или о петровском камергере Монсе.

Евгения Риц. Она днем спит. М.: Русский Гулливер, 2020

Горький