Книга отзывов и предисловий

У читателя, следившего за русской поэзией последних десятилетий, название книги Олега Юрьева вызывает в памяти «Стихи о Родине» Станислава Львовского. Но эти книги противоположны: может быть, у Львовского, в чьем письме начала 2000‐х исповедальность смешивается с фиксацией социальных неврозов и постановкой диагнозов, такое название оправданнее. Юрьевский разговор «о Родине», как мы уже убедились, постоянно избегает фиксации; вода и рыбы не случайно в этих стихах частые образы. Показательно сравнить «О родине» Юрьева не с Львовским, а с недавней поэмой «Родина» Игоря Булатовского[63]

– автора, как мы помним, круга «Камеры хранения». В этой поэме в первую очередь обращает на себя внимание ее формальное устройство: длинные строки, зарифмованные по схеме abcabc

, производят впечатление монументальности, которое приличествует лироэпическому рассказу о родине скорее как о времени, чем о месте, скорее о прошлом, чем о настоящем: тут можно провести параллели с хорошо знакомой Булатовскому польской поэзией, «Паном Тадеушем» Мицкевича и отталкивающимися от него «Двенадцатью остановками» Томаша Ружицкого. Родина Булатовского – череда эпизодов-воспоминаний, тех, что не определяют судьбу, но запоминаются именно потому, что служат характерными иллюстрациями к человеческой жизни. Эти эпизоды умением Булатовского связаны в цельное полотно, и родина проникает здесь сквозь прорехи – обстановкой, знакомствами, запахами, деталями, семейной хроникой. Для Булатовского речь может идти только о частном переживании, о человеке, фоном для которого служат времена, места и истории, и лишь название поэмы смещает фокус, заставляя подумать, что этот-то фон и важен. В книге Юрьева родина остается метафизически неопределенной, но при этом притяжение заглавия крайне сильно. Родина – не страна, не время, а порождающая среда, которая, разумеется, связана со страной и временем различными нитями и дорогами, в том числе и многократно хоженными дорогами литературных сантиментов (последнее утверждение ни в коей мере не будет упреком, коль скоро Юрьев неустанно подчеркивает свою связь с поэтической традицией). Идея этой среды, в которую погружено все остальное, становится чем-то вроде все объясняющего эфира. С той лишь разницей, что эфира, как выяснили физики, не существует, а существование этой среды, ее паров, отрицать невозможно.

Образ воздуха

Михаил Айзенберг. Справки и танцы. М.: Новое издательство, 2015

Colta

Эти стихи вначале появились в «Воздухе», в четвертом номере за 2011 год. Каждый выпуск «Воздуха» открывается большой подборкой стихотворений «автора номера», крупной фигуры на поэтической карте, и, когда наконец вышел «номер Айзенберга», показалось странным, что этого не произошло раньше. Дело, возможно, в том, что стихи Айзенберга обычно появляются большими массивами – запечатленными этапами поэтической биографии, с которыми, вероятно, поэту непросто расстаться. На презентации «Воздуха» поэт читал эти новые стихи, как обычно, негромко и настойчиво, отрешившись от всего происходящего вокруг. Было видно, насколько он в этот момент один – что вполне соответствует и его положению в русской поэзии: безоговорочно уважаемый, кажется, всеми, чуткий к происходящему, внимательный и доброжелательный к новым именам, находящий в своей эссеистике точнейшие слова для описания как времени, так и поэтики – и при этом совершенно обособленный. Идеальный наблюдатель, чувствователь-для-себя, приоткрывающий и для нас завесу над сложным процессом своего мышления, над своими ощущениями.