Книга, в которой исчез мир

— В конце концов, это единственное, от чего мы в действительности умираем, — сказала она.

Николай презрительно посмотрел на нее.

— Ты сможешь сказать это человеку, которого пожирает чума?

Магдалена снова подняла с пола дорожную сумку.

— А ты? — спросила она. — Что скажешь ему ты?

Наступила пауза.

— Ты ничего не знаешь о смерти, потому что ничего не знаешь о жизни. Ты ищешь не жизни, а выживания.

Выражение лица Николая стало еще мрачнее. Но он не знал, что ответить на это обвинение. Она смотрела на него так, словно ждала ответа. Но он не знал, что сказать.

— Эта идея слишком могущественна, — сказала она наконец. — Она сомнет все. Она опрокинет небеса и приведет нас к безумию. Это все, что я могу сказать тебе об этом. Если она внедрится в тебя, то изменит твое тело и твою душу. Ты умрешь от этого. От этого погибнет мир, и в то же время он никогда не узнает, от чего он погибает, так как исчезает действительность, в которой еще было возможно понимание этой болезни. С миром исчезнет и болезнь. Ей дадут какое-то иное имя, соответствующее новому миру, который восстанет. Как я уже тебе сказала, существует только До и После. Не будет Между и не будет пути назад. Будет так, словно тебе подменят глаза. Куда бы ты ни смотрел, ты больше не сможешь разглядеть святое. Оно исчезнет. Куда бы ты ни смотрел, ты всюду увидишь только зеркальное отражение самого себя. Это идея абсолютной власти и абсолютного одиночества, самое большое отдаление от Бога, глубочайшее, дьявольское заблуждение. Николай, еще раз прошу тебя, едем со мной. Это единственная для нас обоих возможность остаться в прежнем мире. Больше я не смею тебе сказать об этом. Ты не смеешь испытывать и подвергать сомнению истинность этой идеи. Самое малое, ты должен признать абсолютную границу, иначе рухнет все. Иначе не останется ничего, за что можно держаться. Эти границы хотят уничтожить, но этого нельзя допустить. Граница должна остаться, иначе мы падем в Ничто, в зеркальный мир, в котором наш дух исчезнет в бесчисленном количестве отражений.

Николай не отрываясь смотрел на нее. Никогда лицо ее не казалось ему столь прекрасным, голос — таким соблазнительным, а тело — таким желанным. Но одновременно у него создалось впечатление, что граница, разделившая их миры, давно стала окончательной и непреодолимой. Она говорила с ним словно из другого времени, из другой действительности. Каждая ее фраза вызывала желание возражать и противоречить.

— Какие безмерные претензии! — возмущенно сказал он. — Разве ты не видишь, куда они ведут? Я должен допустить, что надо остановить некую мощную идею без того, чтобы проверить ее? Небольшая группа немногих должна решать, что для человечества правильно, а что ложно?

— Группа немногих! — зло крикнула она. — Немногим нельзя решать такие вещи? Но одному можно? Один-единственный господин Кант смеет высказывать мысль, которая может уничтожить мир?

Николай зло фыркнул.

— Ты видел только внешнее действие, — возразила она на это, теперь с отчаянием в голосе. — Максимилиан. Альдорф. Ты видел это собственными глазами. Ты должен почувствовать это на себе — сначала выпить яд, а потом думать о нем? Так не пойдет, Николай. Если яд принят, то становится слишком поздно думать об этом. Ты должен принять решение до того, как яд принят. Ты не сможешь его проверить и испытать. Этот яд — не сможешь. Это иллюзия, он слишком силен, слишком абсолютен. Ты должен сказать «нет». Только в этот единственный раз. Каждое поколение людей становится перед этой дилеммой. По видимости она всегда другая, но суть ее всегда одна и та же. Каждое поколение должно принимать решение, это должен делать каждый человек. Истинную мысль нельзя испытать. Она внедряется в тебя, изменяет тебя без остатка и категорически. Против этого нет никакого средства. Только внутреннее сопротивление. Воздержание в молитве. Против этого средства свет разума бессилен. Здесь требуется свет благодати. И время. Это продлится столетия — до тех пор, пока мы сможем молчанием вытеснить эту мысль из мира, до того, как сможем ее укротить и обуздать.

— Что? — спросил вдруг Николай с озадаченным и изумленным видом. — Как мне понять тебя, что это значит? Думаю, что ты и сама не знаешь, в чем состоит эта мысль.

Она смиренно наклонила голову. Потом произнесла усталым тусклым голосом:

— Но как иначе смогла бы я умалчивать ее? Я знаю, что она есть. Я чувствую, что она хочет явиться в мир. Через меня, через тебя. Не только через этого Иммануила Канта. Мы все можем ее породить. Каждый может произнести ее вслух. Мы все подвержены этой опасности. Кто в большей, кто в меньшей степени. Поэтому так легко лихтбрингерам. Но мы не смеем сдаваться, мы не смеем прекращать хранить молчание.

Для него это стало просто невыносимо.