Книга, в которой исчез мир

Почему пишут столь многие из тех,

кто не в состоянии писать, — а Вы нет…

Почему молчите Вы — молчите сейчас, в это новое время… скажите же мне,

почему молчите Вы? Или, быть может,

вы скажете мне, что желаете не писать, а скорее говорить.

Но в таком случае — хотя с моей стороны было бы верхом неприличия продолжать это письмо, но все же в таком случае я желал бы получить —

по крайней мере от Вас —

то, в чем отказывает мне весь мир, —

несколько светлых мыслей…

И. К. Лафатер Иммануилу Канту, 1774 год

Он плохо спал в ту ночь и проснулся в холодном поту. Его преследовал ужасный сон. Он пришел на рыночную площадь. Вся она была заполнена людьми с пустыми глазницами. В середине площади стоял какой-то врач и занимался тем, что замазывал людям глазницы клейкой жидкостью. Николай, движимый любопытством, хотел приблизиться к врачу. Но когда он остановился перед этим человеком, тот рассмеялся Николаю в лицо. Он отпрянул. Этот врач был он сам. Он стоял и смотрел со стороны, как не кто иной, как он сам, замазывал глазницы какого-то мальчика. Клейкая масса застыла и превратилась в два больших блестящих глаза на лице ребенка, который укоризненно уставился на него.

Картины, виденные во сне, так напугали его, что он рывком выпрямился в кресле, в котором незаметно уснул. Где он? Что он делает в этой комнате? Он подошел к окну и выглянул наружу. Было еще темно, но на востоке горизонт уже начал светлеть. Правда, свет был еще призрачным: по ту сторону луга угадывался лес, здесь и там виднелись смутные контуры редких домов. Постепенно к нему вернулась память о реальных событиях. Путешествие с Терезой по железной дороге. Бегство в этот монастырь. Да, он находится в Волькерсдорфе.

Ему стало холодно. Он подошел к креслу у камина и поднял одеяло, которое ночью соскользнуло на пол. На полу лежала и книга, которую он читал до тех пор, пока его не сморил сон. Он поднял ее, полистал и нашел то место, которое уже столько раз трогало его до глубины души совершенно непостижимым образом. Теперь он был твердо уверен в одном. Именно эта книга побудила его отправиться в Нюрнберг. Именно она пробудила его от забытья. Но откуда мог знать этот преследуемый дурной репутацией молодой немецкий поэт, знать настолько верно, что случилось с ним, Николаем? Откуда эта способность схватить словами события, которые он сам, переживший их непосредственно, никогда не мог никому связно поведать?

Он посидел несколько минут, закутавшись в одеяло, пока не вернулось благодатное тепло. Но если честно признаться, то именно слова этой книги были сейчас тем средством, какое наполняло надеждой его сердце. Оказалось, что не один он мучается такими сомнениями.

Вероятно, старик Фонтенель прав, когда говорит: «Если бы у меня в руках были все мысли этого мира, то мне следовало бы поостеречься и не открывать их». Что же до меня, то я думаю иначе. Если бы все мысли этого мира были в моих руках, то я, вероятно, попросил бы вас отрубить их; ни под каким видом не смог бы я долго держать эти мысли под спудом. Я не рожден быть тюремщиком мыслей. Ради Бога я отпускаю их на волю. Если они воплотятся в опаснейших призраков, потрясут весь божий свет — как шествие неистовых вакханок, которые ворвутся в наши богадельни и сметут с постели старый больной мир, — то, разумеется, это весьма огорчит мое сердце, не говоря о том, что и сам я потерплю урон. Ибо — увы! — я тоже принадлежу этому больному старому миру.