Книжник

Парфианов и сам не знал, сколько прошёл так, под аккомпанемент шумящей на уступах бирюзовой воды, но ощущал странное молчание внутри: он был впервые за годы учёбы безмысленен, отстранён и безучастен. Но это не тяготило. Напротив, он с искренним и каким-то первобытным любопытством вглядывался в буйство природы, гладил пальцами рыжевато-жёлтые бархатистые пятна лишайника, покрывавшего скальные своды, любовался огромными лопухами и золотисто-коричневыми бабочками, порхавшими повсюду. Остановился в восторге перед крохотным болотцем и несколько минут с улыбкой внимал лягушачьим хорам, потом едва не задохнулся от волнующего аромата, пошёл на запах и ещё глубже вдохнул его, растерев в пальцах лист лимонной мяты.

Череда мыслей впервые сменилась чередой ощущений, Парфианов был расслаблен и благодушен. Долго сидел на речном берегу, потом решил, что пора и возвращаться. Роса ещё не высохла в тени, и его ноги в сандалиях то и дело орошало прохладой. На полпути Парфианов заметил в нескольких метрах от дороги небольшой скальный уступ, а на нём — жёлтый куст мальвы. Бездумно, не зная зачем, по зигзагообразной тропинке неторопливо поднялся вверх.

Здесь, на уступе, лежало поваленное дерево. Веток не было, их, видимо, давно снесло ветрами и ливнями, но ствол остался, кора разбухла и местами отвалилась, обнажив терракотовую, рыжевато-коричневую древесину. Парфианов опустился на него, стал внимательно следить за появившейся вдруг пчелой, летавшей кругами вокруг его головы. Вскоре она, оставив его, начала кружиться над мальвовым кустом и, наконец, осторожно влезла внутрь жёлтого цветка, который под тяжестью её полосатого тельца наклонился к Адриану.

То, что случилось дальше, Парфианов не понял. Цветок мальвы вдруг как-то незаметно исчез, просто растворился в удивительном потоке звуков и ощущений. В его распахнувшуюся душу вдруг хлынул поток света, потом зазвенела в симфоническом раскате музыка сфер. Словно вовлечённый в непроявленный круг бешеного хоровода сильфид и эльфов, пения лягушек и стрекотания кузнечиков, он странно потерял себя. Как во сне смотрел на травы, колышущиеся в унисон несущимся откуда-то звукам ликующего гимна, которые вдруг проступили, ударив в его уши словами: «Всё живое хвалит Господа!». Мир был непереносимо прекрасен. Мыслей не было, было бессловесное — вне ума — понимание: «Это Вечность», слившееся в обретении с Именем Божьим, и их отпечаток лёг на его душу осознанием собственного бессмертия — трепетного, но незыблемого и неутратного. Он был вечен!

Парфианов опомнился, когда всё смолкло. Его руки, судорожно сжатые, ослабели. Пчела медленно вылезла из вдруг проявившегося перед глазами мальвового цветка и, сделав ещё один круг над кустом, улетела. Он проводил её глазами. Безотчётно понял, что это она — Истина — сейчас посетила его. Но это было последним ощущением.

Долго, почти час, ошеломлённый и опустошённый, сидел на том же уступе. Наконец, опомнившись, спустился на тропу. Обернулся. Он мучительно не хотел уходить, ибо ощутил, как с каждым шагом слабеет, блекнет и стирается пережитое. Сел на придорожный камень. Явственно почувствовал, как снова стал собой. Но что это было? Галлюцинация? Но с чего? Он не пьян, не болен, не под наркозом. Ему двадцать четыре года. Он силён как медведь. Тогда что это было?… А ничего и не было, так, сон в летний день.

Неожиданно Книжник затосковал почти до воя, но опомнился.

«Пора идти, что это я? Полно…»

От полноты пережитого не осталось и следа.

Глава 7

Или нет. След всё же остался. Как странная внутренняя царапина, незаживающая и болезненная.

Парфианов обладал здоровой психикой, был далёк от истерик и нервных всплесков, а ещё был, по мнению Насонова, elephanti corio circumtentus — обтянут слоновьей кожей. Может, это было и не совсем так, но Книжник, действительно, не был особенно впечатлительным. Но это впечатление он, не сохранив душой, насмерть впечатал в память.

Начался новый, последний университетский год.

Преддипломная возня отнимала много времени, он почти не виделся с соседями по комнате. Насонов всё же взял тему, предложенную деканом, бывшим одновременно заведующим их кафедрой. Эта тема, в русле разработок самого декана, была завуалированным предложением аспирантуры, и Насонов решился. Почти то же было предложено Парфианову, и даже ещё настойчивее.

Он отказался — мягко, но определённо. Книжник устал от книг. Обременять отца ещё несколько лет учёбой в аспирантуре не хотел. Но это было не главным. Хотя пережитое летом окончательно в нём, Парфианов испытывал странную тоску по прочувствованному и неосознанно стремился туда, в живую жизнь, в ощущения и видения. Он хотел вырваться из стен университета. «Не в прахе ли проходит жизнь моя средь этих книжных полок как в неволе? Не прах ли эти сундуки старья, и эта рвань, изъеденная молью?» Однако над дипломом работал одержимо и методично, и Алексей недоумевал: если у того не было намерения оставаться в науке, чего тогда так усердствовать?

Но для Парфианова это просто было способом убить время.