Книжник

— Ошибаетесь, молодой человек. — Резкий, скрипучий, картавый голос профессора Когана заставил их с Насоновым вздрогнуть. — Уверяю, вас, это — не кошмар. Что такое кошмар — этого ваше поколение даже не подозревает. — И старикан расхлябанной шарнирной походкой поднялся по ступенькам, одновременно в такт шагам постукивая по граниту наконечником палки с тяжёлым набалдашником, которую всегда носил с собой.

Старик, разумеется, был прав. Но это не облегчало ситуацию. Насонов, чтобы приободрить себя и друга, вспомнил великого Гёте. «Разлившиеся реки входят в русло, и всем перебеситься суждено. В конце концов, как ни бродило б сусло, в итоге получается вино».

Книжник поглядел на сокурсника.

— Это ты к чему?

— Омерзительное сходство имени, которое теперь носит наш старейший на юге России университет, с маленьким и мерзким грызуном — только кажущееся, — ответил Насонов, на самом деле оно, вероятно, происходит от бродящего на мезге винного сока, сусла.

Да, эта гипотеза была романтичней, и Парфианов почувствовал, что ему хочется выпить. Точнее — напиться. К счастью или к сожалению — было не на что.

Почти в это же время Насонов потерял двух своих друзей-философов. Узнав об обстоятельствах дела, Парфианов в ужасе присвистнул: эта история далеко переплюнула его собственные демарши, хотя демаршем вовсе не была.

Дело в том, что Алёшку пригласили на майские праздники на одну дачку, туда же съехались Габрилович с подружкой, Штейн, несколько девиц и молодых людей с истфака. Ничто не предвещало беды. Насонов мирно сражался со Штейном в шахматы, одновременно ловя на себе заинтересованные взгляды стройной блондинки с истфака. Габрилович зачем-то уехал под вечер в город, и после традиционного хрипа чего-то романтического под гитару все чуть за полночь разбрелись по спальням. И Насонов не сильно удивился, когда в его дремоту вторглась девица, заставившая его потесниться под одеялом. Ну что ж…

Удивлению и ужасу его не было предела утром, когда он обнаружил рядом с собой вовсе не белокурую красотку с истфака, а Аньку Афанасьеву, подружку Габриловича. Странная девица вытворила и нечто совсем уж странное: начала громко петь — и перебудила всех. Насонов видел лицо Марка Штейна, на котором застыли оторопь и тяжёлое недоумение.

Габрилович не пожелал даже выслушать его, зато девица преследовала почти месяц. Её, в свою очередь, не хотел видеть Насонов. Штейн, пометавшись между всеми, выбрал Габриловича. Философский кружок распался, а на Насонове повисло клеймо «последней сволочи» и «предателя». Шума история наделала много, Алёшка сильно похудел и зримо нервничал. Ему многие демонстративно перестали подавать руку.

Книжник же не только руку Насонову подавал, но даже демонстративно объятья распахивал. И это привело к очередной волне нового остракизма. «Ambo meliores», «мы так и паровали, обои чернавеньки», «рука руку моет…», «подлец подлеца…» — изощрялись на факультете. Парфианову было не привыкать ко всеобщему отторжению, как ни странно, его это даже забавляло, Насонов же трясся и до странного трепета был благодарен Адриану. Он и не думал, насколько значимой окажется поддержка Парфианова: если бы не Книжник — он ушёл бы с факультета.

Между тем, учебный год заканчивался.

Май был ознаменован ещё одним событием, мелким, но омерзительным. Парфианова снова полюбили. Порой попадавшийся ему в райхмановской квартире Евгений Корниенко, юноша субтильный и ласковый, любящий восточные учения и упорно «расширявший своё сознание», долго отиравшийся около них с Насоновым, наконец обосновал своё отирание. Что-то долго говорил о Кокто и Жане Маре, о признании последнего, что с прикосновением Кокто он обрёл полноту и личность, что истинная любовь возможна только среди подлинно равных и одаряет предающихся ей подлинным пониманием истины.

Не прозвучи это стократ проклятое — искомое и ненавидимое, искушавшее и истощавшее его слово в этих устах, Парфианов просто вяло оттолкнул бы надоедливого педераста. Но тут вдруг остановился. С безнадёжной заинтересованностью обронил:

— А что есть подлинное понимание истины?

Если взгляды умников, философов и властителей дум целых поколений не дали ему ответа на этот вопрос, едва ли он ждал откровения от педика, но в нём говорило беспросветное отчаяние. Ему ответили, повторив слова уже упоминаемого Жана Маре. Парфианов вздохнул. Он знал старую английскую максиму, «Если глупую мысль выразить отчётливо — глупость проступит отчётливее». Но для этого важно избегать пошлости и называть вещи их настоящими именами.

— Значит, если мужчине в заднепроходное отверстие войдёт эрегированный член другого мужчины, это сделает его личностью и откроет ему истину? — сформулировал, сидя в позе роденовского мыслителя, Книжник и затосковал.

Идиотичность суждения проступила во всей её мерзейшей наготе. О, как легко покупается личностное начало и сколь зловонна цена его! О, истина, вот где ты обретаешься!