Код креативности. Как искусственный интеллект учится писать, рисовать и думать

Большая часть того, что делают люди, лет через двадцать или тридцать будет легко делаться компьютерами. Уже сейчас это так в некоторых разделах математики; многие работы, которые публикуют сегодня люди, уже устарели и могут быть выполнены с использованием алгоритмов. Некоторые из задач, которыми мы сегодня занимаемся, совершенно неинтересны, но их решают, потому что это может сделать человек.

Получается довольно мрачная оценка положения вещей. Но справедлива ли она? Мне, несомненно, случается думать, что некоторые статьи попадают в журналы только потому, что их авторам нужны публикации. Но это не всегда плохо. Непредвиденные последствия работы, которую делаешь только ради самого процесса, показывают, что и бесцельные исследования иногда бывают лучшим путем к обретению по-настоящему новых идей.

Подобно многим нашим коллегам, Джордан Элленберг видит в будущем этой области жизненно важную роль человека:

Нам очень хорошо удается постигать то, чего не могут постичь компьютеры. Если представить себе будущее, в котором все известные сейчас теоремы можно доказать на компьютере, мы просто придумаем что-то, чего компьютер решить не сможет, и это-то и станет «математикой».

Однако значительная часть человеческой работы приводит к движению не вперед, а в стороны. В некоторых областях мы действительно подходим к рубежу, на котором продвижение дальше вершины Эвереста потребует использования машины. Это шокирует старую гвардию (к которой, вероятно, принадлежу и я сам). Математикам старой закалки чрезвычайно трудно смириться с тем фактом, что карандаша и бумаги уже не будет хватать для новых революционных свершений в математике.

Видения Воеводского

Одним из тех математиков, кто добился признания, работая с карандашом и бумагой, но потом стал горячим поборником введения компьютера в арсенал математика, был Владимир Воеводский, один из самых блестящих математиков моего поколения. Я познакомился с ним в Оксфорде, когда мы пытались заманить его к себе на работу. Уже было понятно, что в будущем ему не миновать Филдсовской премии, и Оксфорд решил заранее предложить ему соблазнительную должность. На семинарах, на которых он рассказывал о своей работе, чувствовалось радикально новое видение математики. Речь не шла о постепенном прогрессе или интересном новом слиянии общепризнанных идей. Казалось, что Воеводский транслирует новый математический язык и способен доказать то, что ускользало от многих поколений математиков.

В начале этой книги я говорил о трех типах творчества – творчестве исследовательском, творчестве комбинаторном и творчестве преобразовательном, изменяющем весь пейзаж той или иной области деятельности благодаря внедрению совершенно новой точки зрения. Творчество Воеводского было поистине преобразовательным. Выслушивая его идеи, нельзя было не думать: «Откуда это только взялось?»

Оказалось, что его исключительные творческие способности получали подкрепление из весьма неожиданного источника. Во время его пребывания в Оксфорде меня сильно поразило известие о том, что одним из самых важных соображений, которые он учитывал при выборе будущего места работы, была доступность наркотиков. И речь шла отнюдь не о кофеине, любимом наркотике большинства математиков (как сострил однажды знаменитый венгерский математик Пал Эрдёш: «Математик – это машина для преобразования кофе в теоремы»). Чтобы убедить его в достоинствах Оксфорда, нужно было достать весьма серьезные наркотики категории В[73].

Мне, честно говоря, никогда не казалось, что наркотики могут помочь добраться до идей, ориентирование в которых требует холодной железной логики. Впоследствии Воеводский получил свою Филдсовскую премию и принял предложение работы в Институте перспективных исследований в Принстоне, но ранние успехи вызвали у него своего рода экзистенциальный кризис.

«Я понял, что приближается время, когда доказательство очередной гипотезы уже не будет производить особого эффекта, – говорил он. – Я понял, что математика находится на грани кризиса, точнее, двух кризисов».