…музыка по своей сущности не способна что бы то ни было
Почему же в таком случае кажется, что музыка вызывает такую сильную эмоциональную реакцию? Возможно, композиторам удалось выяснить, как именно мозг кодирует некоторые эмоции. Эти частоты или ноты, кодирующие эмоции, могут быть разными для разных людей. Большинство согласится, что определенная последовательность звуков в минорной гамме ассоциируется с грустью. Является ли такая реакция приобретенной или врожденной? Композитор может выбрать минорную тональность, чтобы передать определенное настроение, и это, казалось бы, говорит о целенаправленном кодировании, но теория музыки еще не достигла того уровня, на котором мы хорошо понимали бы, как работает такое кодирование. Поэтому вероятно, что композиторы работают вслепую, приблизительно так, как предполагали Стравинский и Гласс: они создают некую структуру, и из этой структуры возникают эмоции.
Многие композиторы любят устанавливать правила или рамки, помогающие им вырабатывать музыкальные идеи. Баху нравились головоломки сочинения фуг. Шёнберг положил начало совершенно новой школе композиции на основе тем, содержащих все 12 нот хроматической гаммы. Барток был одержим созданием произведений, развивающихся в соответствии с последовательностью чисел Фибоначчи. Месси-ан использовал простые числа в качестве основы «Квартета на конец времени»[82]
. А Филип Гласс в конце концов завершил свое мучительное учение у Нади Буланже и создал аддитивный процесс, результатом которого стала его оригинальная минималистская музыка.Стравинский считал, что ключом к его творчеству являются ограничения:
Моя свобода состоит из движения в пределах узких рамок, которые я устанавливаю сам себе для каждого из своих предприятий. Скажу даже больше: моя свобода тем больше и тем осмысленнее, чем у́же я ограничиваю поле своей деятельности и чем более я окружаю себя препятствиями.
Мой преподаватель композиции отправила меня в небольшое индивидуальное музыкальное путешествие, дав мне в помощь набор правил. Начав с пропорциональных канонов, я разработал потом несколько собственных ограничений и составил несколько алгоритмов, которые должны были направлять мои сочинения. Я читал, что Джон Кейдж часто сочинял пьесы на бумаге, не зная, как они будут звучать, до первого исполнения. Мне было интересно услышать, как будут звучать мои математические переосмысления.
Но, когда я сел за рояль и стал наигрывать струнное трио, которое я только что сочинил, я был разочарован. Правила, которым я следовал, предполагали наличие в пьесе интересной логики, увлекающей слушателя в путешествие, но все равно она звучала как-то неправильно. Собственно говоря, я не знаю, что это значит, и, разумеется, было бы глупо утверждать, что в музыке может быть правильный или неправильный ответ, как в математике, но, разочаровавшись в первом результате, я принялся нарушать мною же установленные правила, вносить возмущения в ноты, которые я выписал на бумаге, чтобы создать нечто, что казалось бы мне более осмысленным. Я не могу внятно объяснить, почему я вносил именно такие, а не другие изменения, но при этом я позволил себе руководствоваться чем-то более глубоким, взаимоотношениями между моим физическим телом и музыкой, моим подсознанием, моей человеческой сущностью.
Это был важный урок. Сочинение музыки – это слияние правил, закономерностей, алгоритмов с чем-то еще. Это что-то исходит из всего того, что, по мнению Хофштадтера, мы обретаем в скитаниях по миру. Именно это «что-то еще», начав просачиваться в мои ноты, стало придавать им жизнь и красоту.