Кофе на троих (сборник)

Предсмертной записки отец не оставил, а завещание за год до смерти было, как выяснилось, переписано. Единственной наследницей восьмидесяти процентов состояния становилась Эва. Двадцать оставшихся отец раздал членам семьи. Душеприказчик был не из своих и наведенные о нем справки ввергли взрослую часть покинутого семейства в грусть и печаль.

О причинах самоубийства ходило много догадок, чуть не до инцеста договорились, перепутали Эву с однофамилицей десятью годами старше. Нечеткими силуэтами из тумана выплыли и слухи о похождениях матери Эвы – кто-то не робкий отметился в местной бесславной газетке в намерении подстегнуть тираж. Статья была куцей, с какой стороны ее не поверни – больше походила на сплетню и в общем-то ни тиражу не помогла, ни внимания не привлекла, но тираж отличившейся газетки адвокат семьи в одночасье выкупил и одним безработным журналистом на бирже труда стало больше. К тому же, судачили, упал парень как-то неудачно, что поломался весь, особенно пострадали руки. Газетка же принесла приличествующие извинения и стала с регулярным занудством публиковать сообщения о добродетелях безутешной вдовы. Почему-то никто из знакомых и близких не удивился, что спустя год вдова вышла замуж за адвоката семьи, правда ненадолго. В таких случаях уместнее говорить: сходила. Видно, мэтру юриспруденции не подфартило оспорить столь невыгодное вдове завещание. Именно так Эва истолковала материнское замужество и скорый развод, когда выросла.

В общем, ни Эве, ни кому другому не удалось разобраться в мотивах, приведших вполне себе благополучного мужчину к судилищу над собой, да такому, что и предку, висевшему за спиной, досталось. Того, во что превратилась картина, в день скорби Эва, конечно же, не видела, ее в кабинет отца не пустили, а о женщине в полицейском мундире, прижимавшей девчоночью голову к животу, пахнущему химчисткой и кожаным ремнем, и повторявшей, будто недавно подслушала отца: «Всё будет хорошо», она думала: «Врешь ты всё как деревянный конь».

Отца уже несколько лет не было на этом свете, когда Эва впервые задумалась: с чего бы вдруг, по какой такой прихоти переплелись в присказке ложь с конем, да к тому же еще с деревянным? И не смешно, как-то глупо даже. Однако намертво приросла неуклюжая метафора к памяти о самом дорогом человеке. Среди друзей и знакомых Эва присказкой про коня не козыряла, потому как непременно пришлось бы что-то рассказывать, объяснять, а говорить о семье не хотелось, никогда и ни с кем. Мысленно же повторяла про коня-врушу, можно сказать, каждый божий день. То таксист, косясь в зеркало заднего вида, осторожно обронит, что скорее всего придется большой крюк делать, ремонт там, пробка, ну и цена, мадмуазель, соответственно другой будет, вырастет… «Врешь ты…» Или ее Олли небрежно, парой фраз сообщает о встрече с бухгалтером, ведущим его личные налоговые дела. Невдомек ему, что Эва по чистой случайности в ту же кондитерскую зашла, где Олли расположился отнюдь не с бухгалтером, тот был мужчиной в годах, она сама его и посоветовала, а эта… Не зашла, собственно, а шарахнулась от дверей назад, на улицу, испугалась, что будет замечена и придется улыбаться, притворяться милой – ему, ей, этой красивой длинноногой шатенке, а она не готова… Ринулась к дому, сжимая от ярости зубы, хорошо не смяла никого, хотя кого она могла смять с ее-то хрупкостью? Разве что характером. Пока дошла – придумала, как будет правильнее поступить.

Отец, к слову, чаще всего вспоминался Эве с эдаким плутовским прищуром, с каким всегда произносил слова о деревянном коне и – бывают же совпадения! – с таким же точно Олег что-то рассказывал «той длинноногой суке из кондитерской». Именно это его выражение лица и было первым, что привлекло ее в этом парне, с которым познакомилась в последнее Рождество у мадридских друзей и сразу сказала себе: «Это и есть мой подарок от Санты. А Хорхе я подарю рожки. Еще один олешек упряжке Санте не повредит». Эва представила себе упряжку, собранную ее заботами, и громко рассмеялась, озорно глядя Олегу прямо в глаза.

– Вы кто? – спросил он, широко улыбаясь.