Когда боги глухи

Саша Сидорова лукаво улыбалась с бетонного надгробия.

Проклятая водка! Разъедает души и старых и молодых. А пьют в Андреевке многие, особенно в выходные. У магазина всегда толпятся подвыпившие мужчины; взяв бутылки, идут в привокзальный сквер и там гомонят до сумерек. Пьют не только мужчины, но и женщины. Сама продавщица сельмага Прокошина частенько напивается так, что ее не раз под руки приводили домой. А у нее две дочери — Валя и Галя: одна учится в шестом, вторая — в десятом. Галя, черноволосая девушка со светлыми дерзкими глазами, много читает, учится хорошо, но бывает, на нее что-то находит, и тогда начинает дерзить учителям; вызовут к доске, а она молчит как истукан, хотя наверняка урок знает. Что у нее в душе творится? Пробовали с ней и по-хорошему и по-плохому — никакого результата: молчит и ноготь покусывает… А потом снова нормальная, приветливая девочка. Смотришь на нее — и душа радуется.

Собака обошла все могилы, подхватила корки со столиков и понуро поплелась к выходу. До нее тут уже хорошо поработали птицы. С сосны каркнула ворона, тут же сердито прострекотала сорока. Пес исчез за стволами, и снова стало тихо. Павел Дмитриевич пошевелился, и тотчас за воротник скатились холодные капли. Тяжело ступая в болотных сапогах, он зашагал к поселку. На душе пасмурно, как и на улице. Кругом сосны… Весной дерево возрождается, летом живет, осенью будто умирает, зимой тревожно спит… А говорят еще, что дерево бесчувственное! За один только год в нем совершается столько перемен.

Прошлой зимой в январе был сильный снегопад, старики такого давно не помнили. Снег валил две недели. Когда Павел Дмитриевич выбрался на лыжах в бор, он не узнал его. На ветви налипло столько снега, что молодые тонкие деревья, не выдерживая его тяжести, гнулись до самой земли, огромные ветви старых сосен с оглушительным треском отламывались и падали вниз. Абросимов лыжной палкой сбивал с макушек сгорбившихся деревцев глыбы рыхлого снега, и они немного выпрямлялись, благодарно кивая ему. А сколько сломалось сосенок и берез! Еще хорошо, что не было оттепели, не то снег намертво вмерз бы в ветви и стоило подуть ветру, как весь молодняк был бы покалечен. Да и так весной он увидел много сломанных деревьев, были и такие, которые так и не распрямились после снежной тяжести.

У казармы с проржавевшей красной крышей на скамейке сидел дед Тимаш и курил. Он был в драной зимней шапке и серых валенках с галошами, красный с синевой нос уныло торчал на бородатом лице. Увидев директора, старик дотронулся до ушанки, покивал. Пальцы у него желтые от табака, корявые, с отросшими черными ногтями. Здоровый глаз смотрел на мир грустно.

— Ходил поклониться праху своего деда, раба божьего Андрея Ивановича? — спросил старик.

«Как же это я? — с досадой подумал Абросимов. — Был на кладбище, а до могилы деда так и не дошел».

— Народ исстари чтит своих усопших родичей, — продолжал старик. — А кто ж без бутылки пойдет на могилу поминать отца-мать? А мне отселя все видно. Тебя вот только проглядел.

— Откуда у нас такие люди, как Яков Липатов, берутся? — задумчиво глядя мимо старика на глиняный кувшин на заборе, проговорил Павел Дмитриевич. — Родился у нормальных людей, ходил в школу, служил в армии — и вот убийца!

— Спокон веку из-за женского роду смертоубийства на миру творились. Цари-короли-амператоры из-за своих потаскушек кровавые войны затевали, сколько невинных головушек клали на поле брани… И все из-за кого? Из-за них, чертова семя!

— Ты, гляжу, и историю знаешь? — улыбнулся Абросимов.

— Баба, она, язви ее в душу, в мужике с самого дна муть подымает, — продолжал Тимаш. — Почует нутром своим бесовским, что мужик в нее втюхался, и садится верьхом на шею, вьет из сердешного веревки… Слыхал небось, как бывший начальник станции Веревкин до войны из-за своей бабы два раза накладывал на себя руки? Самолично из петли его вынимал.

— Значит, женщины во всем виноваты?

— Они, заразы, — закивал Тимаш — Тридцать годов без бабы живу, и душа радуется. Никто меня носом в дерьмо не тычет, не пилит, не обзывает. Сам себе хозяин.

— Не прав ты, Тимофей Иванович, — возразил Павел Дмитриевич. — На женщине дом и семья держатся.

— Это верно, — согласился старик. — Муж задурит — половина двора горит, жена задурит — и весь сгорит.

— Соглашатель ты, Тимофей Иванович, — вздохнул Павел Дмитриевич. — Слышал я от бабушки, что любил ты свою покойницу жену, потому во второй раз и не женился.

Старик провел по лицу ладонью, будто паутину смахнул, и вдруг всхлипнул:

— Она мне, Пашенька, до сих пор снится, жена-то моя… Как похоронил ее, так и осиротел на всю жизнь. Зовет она меня к себе, ох как зовет! А я вот, старый дурень, все упираюсь, а чего — и сам не пойму… Вон молодые с жизнью расстаются, а я живу и живу!

— Могучий ты человек, Тимофей Иванович.

— Вот дед твой был могучим, — возразил старик. — На таких, как он, земля держится! А я — тьфу! Сморчок по сравнению с ним.