Когда охотник становится жертвой

— Знаешь, где ты спалился? В ювелирке. Они сразу в полицию позвонили. Слушай, адвокату, как врачу, сказать можно всё…

— У неё были долги перед картелем. Точнее у её отца. Ей угрожали.

Энни умеет дожимать, Кайл поддаётся. В глаза словно песка насыпали. Буквы растворяются на бумаге, словно бумажку искупали в воде. Кайл машинальным движением складывает её вчетверо, откладывает в сторону, глаза на Маршалл не поднимает, шарит взглядом по поверхности стола, то и дело цепляясь за этот несчастный клочок. Клочок, который ему всю жизнь перевернул.

— И ты решил подработать? Подумал, что море тебе по колено, да?

— Я не жалею об этом.

Он жалеет лишь о том, что не может сейчас быть рядом с Кали. Не выспросит подробностей, не сумеет помочь, не будет рядом, когда придёт срок рожать, не выберет вместе с ней имя. Не возьмёт его на руки. Жалеет, что подставился так глупо — с совестью он договорился бы со временем, не привыкать. Знать бы раньше… У него будет ребёнок. Он станет отцом. А он здесь, за этим блядским железным столом. В наручниках. Кайл откидывается на спинку стула, трёт руками лицо, скребёт ногтями щетину. Звон цепочки, гудение ламп, звук собственного дыхания превращаются в сплошной гул, и даже пристальный взгляд Энни Маршалл, кажется, имеет звук — сверлящий, пронизывающий. Что-то внутри зудит встать и зарядить шагами из угла в угол, от стене к стене, потому что внутри всё пылает, и сидеть на одном месте становится просто невозможно. Только сейчас Кайл осознает всю тяжесть лишения свободы, понимает, насколько трудно сидеть в клетке, когда там, с другой стороны решётки, проходит мимо жизнь.

— Только в суде это не ляпни. Она может выступить в качестве свидетеля?

— Я не хочу, чтобы о ней было хоть слово сказано, — резко обрывает её Кайл. Всё, что угодно, только не трепать Кали по судам. Только чтобы её никто не трогал.

— Это будет не так-то просто. Самая удачная линия защиты выстраивается на твоём желании спасти близкого человека, — Энни берёт паузу, Кайл слышит, как шелестят странички дел, в которые она закопалась. Но Энни смотрит куда-то мимо, словно пытается подобрать нужные слова, пытается понять, с какого боку зайти. — Кстати, о близких. Ты не знаешь, где Коул?

— Нет. Но хотел бы знать, — Кайл поднимает на неё тяжёлый взгляд, ловит в её ответном взгляде тревогу и сомнение. Коул тоже был для неё близким. Такое бесследно не проходит. — Говори, Энни.

И Энни говорит, выдавая информацию на одном дыхании.

— В последний раз его видели у госпиталя «Милосердие», в тот день, когда похитили дочь директора Управления по борьбе с наркотиками. Ты не в курсе, Коул как-то связан с этим?

— Нет. Не в курсе.

— Директора Маккормика взяли под стражу. Когда его дочь похитили, она обнародовала компромат на него. Потом подалась в бега. Её тело нашли в сгоревшей машине на пути к границе с Мексикой. Рядом было тело мужчины. В татуировках, — Энни снова выдерживает паузу, исподтишка бросает на Кайла взгляд, оценивает реакцию. — Экспертизу провели только для неё. Мужчина остался неопознанным. В муниципалитете заявили, что требование на экспертизу второго тела не поступало. Ты в курсе, Коул имеет отношение к её похищению?

— Я ничего не знаю, Энни.

Слишком много информации. Слишком, чёрт возьми, много. Энни задаёт тот же самый вопрос другими словами, вертит фразами, пытается подловить, выяснить, вытянуть правду, словно знание этой правды ей самой необходимо, как воздух, да вот только Кайл ничем ей помочь не может. Он давно не говорил с братом, Кайл по макушку закопался в собственном дерьме, он знать не знал о его делах. И теперь, возможно, не узнает никогда. Теперь жизнь брата — в толстой папке под твёрдой рукой Андреа Хоффман, и Кайл даже заглянуть туда не может.

— Кстати, сенатор Крамер собирается выступить на твоём суде.

«Вы понимаете, мы живём в состоянии войны. За то, что происходит сейчас на улицах, целиком и полностью ответственны картели и власти, которые допускают это».

Он помнит её как «женщину из телевизора», политическую фигуру, бесконечно далёкую от него, простого работяги. Он слышал её выступление на телешоу и запомнил его лишь потому, что Крамер ясно дала понять, что знает расклад. Знает и имеет смелость заявить об этом во всеуслышание.

— Зачем?