Когда погаснет лампада

Четыре часа пополудни. Как медленно ползет время! Скорее бы уже наступил вечер! Вениамин думает о Глаше. Сердце его полностью принадлежит сейчас этой светловолосой украинской девушке. Когда-то — сейчас парню кажется, что это было сотни лет назад, — он так же возвращался мыслями к Рахили Фейгиной. Тогда Рахиль была ему женой, в те чудесные летние ночи на берегу реки Псёл и в комнате на Дубининской улице. Но время идет, забываются поцелуи и вздохи, стихают душевные бури, блекнет вчерашняя любовь. Теперь от Рахили осталось лишь неясное теплое чувство, зыбкое, как запах ее духов. И все же странно это, ведь Рахиль — красавица, хотя и переменчивая, ветреная, не знающая, на чем остановиться в этой жизни. А Глашу нельзя назвать красивой — на вид это обычная деревенская девчонка. Что же такого особенного нашел в ней Вениамин?

Медленно ползет время. Вот и пять. Приближается вечер, а с ним и беда в виде трех вооруженных полицаев. Все-таки не утерпели мародеры, рассказали полиции о прячущемся на кладбище еврее.

Вениамин, Берман и Лейбка одновременно замечают опасность. Все трое спешат к штиблу. Но тут и полицаи обращают внимание на суету между деревьями. Слышны крики: «Стой!» За криками следуют выстрелы. Топот ног. Быстрые шаги. Паническое бегство. «Стой!» Снова выстрелы. В сгущающихся сумерках трудно попасть в движущуюся цель.

Вениамин и Лейбка врываются в штибл; за ними вбегает Берман. Всем уходить! Бежать! Наружу! Люди в панике бросаются к двери. Первым выскакивает Шимка Гинцбург: чего еще ждать от перепуганного десятилетнего мальчугана? Он слышит: «Спасайтесь!» — и спасается.

— Шимка, сюда! — кричит ему мать Ципа-Лея, но мальчик уже исчез в темноте между деревьями.

Он бежит прямо на полицаев. Выстрелы. Крик. Пуля попадает в Шимку. Теперь уже кричит Ципа-Лея — отчаянно, страшно. Люди втаскивают ее назад в штибл и запирают дверь изнутри. Но полицаи тоже не зевают. Они посылают одного в город за подкреплением, двое других остаются сторожить возле штибла. Уж не прячутся ли на кладбище партизаны? Полицаи вслушиваются в доносящиеся из здания звуки панической суеты. Ого! Похоже, туда набилось довольно много евреев. Что ж, бургомистр и начальник гестапо будут довольны.

Ловушка захлопнулась. Вооруженные убийцы стерегут единственный выход.

Теперь действительно наступает ночь. Темнота. Узенький серп месяца едва виден сквозь толстый слой облаков. Слышны дальний собачий лай, неясные шорохи и вздохи; шевелится, затихая, темный курятник ночи.

Двадцать пять еврейских душ заперты в штибле, как в мышеловке. Нечего сказать, достойный конец, типичный для того времени: обнаружено еще одно укрытие, где прячутся евреи. Теперь все они обречены на скорую смерть.

Внутри штибла тьма. Масляная лампа погашена. Шапиро и Вениамин решают, что надо попробовать прорваться наружу и разбежаться в разные стороны. В этом заключается сейчас единственный шанс на спасение. И вот слышится в штибле голос Шапиро. Он не предлагает, он приказывает, и приказ его не подлежит обсуждению. И этот тон не только заставляет людей прислушаться, но и немного успокаивает их.

— Приготовьтесь к прорыву, — говорит старик. — Если сделать это достаточно быстро, то есть надежда. Ночью придут забрать нас в лес. А пока нужно рассеяться по кладбищу. Берта, подойди ко мне!

Лучик надежды забрезжил во мраке штибла. Люди подхватывают свои котомку, перешептываются.

— Голда, где ты?

— Тут, тут, Иосиф…

Голда Берман прижимает к груди ребенка. Маленькая Ахува еще спит, но действие снотворного уже подходит к концу. Лейбка зовет отца. Молчит кладбищенский габай, не говорит ни слова. Быстрей, быстрей! Люди выстраиваются у входа с узлами и котомками в руках. Вениамин должен внезапно распахнуть дверь и первым вырваться наружу.

— Все готовы? Ну, Вениамин… раз… два… три!

Увы! Дверь крепко заперта снаружи. Предусмотрительные полицаи навесили замок с внешней стороны. Они твердо намерены дождаться подкрепления, чтобы не ушел ни один из евреев. Вокруг молчит старое кладбище. Тихо. Но люди в штибле оглушены громом собственных сердец. Люди в панике, рты пересохли, руки дрожат. Кончено, нет выхода, нет надежды.

В соседней комнате, в шатре гробницы, по-прежнему горит светильник. Черный габай Арон Гинцбург стоит рядом с могилой. Его голова перевязана, под глазом синяк. Лицом к лицу со Старым Ребе стоит черный габай.

Это он виноват в случившемся. Но мог ли кладбищенский габай допустить осквернение могил? Ведь Ари[62], благословенна память его, сказал, что душа есть даже в неживом — в камнях, земле, воде. Как же тогда стерпеть грязную руку мародера на надгробиях, где высечены еврейские буквы, в каждой из которых есть искра Негасимого огня?

Две души в человеке — божественная и животная; пока жив он, сражаются они между собой. Лишь в момент смерти одерживает победу божественная душа. Ярким огнем вспыхивает она, огнем, что рвется ввысь и стремится оторваться от своего фитиля.