Когда погаснет лампада

— И ты еще спрашиваешь, Вениамин, почему я перестал быть резником… — говорит Хаим-Яков, и в бороде его мелькает едва заметная смущенная усмешка. — Дважды ты задавал мне этот вопрос. Но сам подумай: оставалось ли у меня время на работу резника? Что тогда случилось бы с вином? Не мог же я навалить всю тяжесть виноделия на Песю и детей — они были тогда еще совсем маленькими. А кроме того, между нами, еврейское население Гадяча к тому времени уже начало таять. Задули в нашем изгнании новые ветры; семьи одна за другой переселялись в большие города — кто-то получал работу, кто-то поступал в университет или академию. Как будто эпидемия отъездов поразила еврейские местечки. Люди увязывали пожитки и уезжали в столицы. Вот я и прикинул, что к чему. Гиблое дело! Когда община в силе, тогда и резник уважаемый человек. А если община растаяла? И потом — ну кто такой резник с точки зрения советской власти? Слуга религиозного культа, лишенец, отверженный в своей стране. Дети такого человека не могут поступить в институт, да и на государственную службу их не возьмут. А коли так, то что с ними будет?

«Песя, — сказал я тогда жене, — придется мне распрощаться с должностью резника».

И что, ты думаешь, ответила мне Песя?

«Нет! — ответила мне эта женщина. — Твой отец, реб Айзек Фейгин, и твой дед, реб Цви-Гирш Фейгин, вечная память праведникам, всю свою жизнь были резниками. А потому нет у тебя права оставить эту профессию!»

«Коли так, Песеле, — говорю я, — что тогда будет с вином?»

«А ничего не будет, — отвечает она. — Будем делать его меньше, мир от этого не перевернется».

Так сказала Песя своему мужу Хаиму-Якову, голосом тихим и спокойным, по своему всегдашнему обыкновению. Уж кто-кто, а Песя никогда не повышает голоса. Никто не скажет, что его Песя криклива или драчлива, на манер многих дочерей Израиля, которые, бывает, так на тебя напустятся, что даже свет становится немил. Только вот что? Только вот есть у Песи один недостаток: упряма, как черт. Уж если взбрело ей что в голову, то не сдвинешь ее с этой мысли ни на шаг. Хоть с утра до ночи уговаривай — ничего не помогает. Стоит на своем: не будет такого, чтобы Хаим-Яков забросил ремесло резника, наследие отцов, чтобы предпочел ему виноделие!

Что делать в этой ситуации Хаиму-Якову? Хаим-Яков тоже уступить не может: кто, в конце концов, хозяин в доме? Но споры между мужем и женой еще ничего не решали: чтобы отказаться от ремесла резника и перестать быть лишенцем, Фейгин должен был известить о своем решении публично. И вот, скрепя сердце, послал он объявление в газету «Харьковский пролетарий»:

Я, Фейгин Хаим-Яков Айзекович, проживающий в городе Гадяче, настоящим извещаю, что отказываюсь от должности резника и не имею отныне ничего общего с исполнением религиозного культа.

Газета пришла в Гадяч, и объявление попало на глаза Песе. Что тут началось! И скорбь, и стенания! Винное производство на полном ходу, покупательский спрос давит, а Песя рыдает в подушку, оплакивая прошлую профессию мужа!

Хаим-Яков завершает самую тяжелую для него часть рассказа и, словно сбросив камень с души, переходит к менее грустным событиям. Что было дальше? Как тут не воздать хвалу Богу и изюмному вину? Карманы были полны денег, дом — полная чаша, да еще и несколько тысяч рублей отложены в сторонку на черный день, чтоб он никогда не настал.

Так и вертелось колесо удачи целых три года, пока не сломалось и не застопорило свой благословенный бег. Что ж, такова судьба, ничего не попишешь! Приехал в Гадяч новый фининспектор, еврей по фамилии Нисанов. Как-то зашел он в дом Фейгиных — а там кипит работа. Стоит в комнате батарея бочек, высятся груды изюма. Сел Нисанов за стол, открыл свою папку и написал протокол. А потом вложил этот пасквиль назад в папку да и пошел себе дальше.

Что делать? Конечно, Песя тут же принялась учить мужа уму-разуму, как это заведено у женщин. Ну что б тебе было, говорит, не оставаться резником, тихо-мирно, без всех этих фининспекторов, винных бочек, бед и холер. А теперь, говорит, висит твоя жизнь на волоске, вот-вот, не дай Бог, нагрянет милиция, и загремишь ты в тюрьму, горе мне, горе, да падет чума на врагов Сиона!

В этот момент к прилавку подходят два крестьянина, и Хаим-Яков наливает им по стакану медовухи. Воздух просветлел; где-то в полях гуляет умытое солнце. Там же расхаживают тени облаков: то подойдут, то отступят, то затеют игру в догонялки. Вот бегут они в панике, открывая блестящую поверхность пшеничного поля, словно утюгом разглаживая луг, полный зелени и цветов. Солнечный свет захватывает пространство, преследует убегающие облака, гонит их прочь. Но проходит немного времени, и опять набираются сил побежденные было тени, заново штурмуют они горизонт. Свет и тьма танцуют на полях!