Когда погаснет лампада

Вдруг она поднимает к нему лицо и, крепко взяв за голову обеими руками, начинает осыпать быстрыми поцелуями глаза, щеки, губы. В ее взгляде туман и сила, мощь и беспомощность, смущение и бесстыдство, огонь обжигающий.

В маленькую комнату вползает ночная прохлада и звуки засыпающего города. Вениамин и Рахиль сидят на подоконнике распахнутого окна. Она прижалась к нему, он ласково гладит ее волосы.

— Не к Соломону я пришла, к тебе. Больше не станешь гнать меня, Вениамин?

Как во сне говорят они, как во сне наяву.

— На что тебе такой грешный парень, как я?

— Мне нечего стыдиться…

Она снова обнимает его, крепко, так что не вырваться, и снова они падают на постель, прижимаясь друг к другу — тело к телу, душа к душе, набрасываются друг на друга до бессилия, до изнеможения.

Весна.

— Знаешь, как часто я лежал здесь и думал о тебе?

— В самом деле?

Глаза женщины закрыты, губы приоткрыты в мягкой улыбке, и великолепные зубы блестят во мраке комнаты.

После полуночи Вениамин проводит ее до метро, и потом еще не раз повторятся эти свидания в комнате студенческого общежития. Конечно, есть разница между этими вечерами и волшебными ночами на берегу реки Псёл, под звездами и тенями, под покровом ласковой тьмы, под крылом знакомого куста. Сравнится ли это с комнатой номер 224, с ее железными койками и колченогим столом? Но и в этой убогой клетушке вскипает любовь, и пенится, и выходит из берегов.

Да, достало Вениамину забот весной 1940 года! Судите сами: во-первых, подготовка к экзаменам, во-вторых, свидания с Рахилью Фейгиной. А кроме того, нежданно-негаданно свалилась на него дополнительная нагрузка в виде роли посредника, свата или еще черт знает кого!

Взять, к примеру, Эпштейна. Понятно, случилась с евреем неприятность, сбился он с пути праведного. Но почему именно Вениамин должен теперь исправлять положение, вести переговоры, налаживать отношения между ним и Марией Абрамовной? В один прекрасный день сунул Вениамин под мышку учебник Бобарыкова и отправился в Оболенский переулок, в дом, окна которого смотрят на Самотеку. В восьмом часу вечера Марии Абрамовны еще не было дома. Около двух часов ждал ее Вениамин, сидя на бульварной скамейке рядом с Самотечной площадью и читая учебник. Лишь в десять засветились окна квартиры Эпштейнов, и он поспешил войти в подъезд.

Мария Абрамовна была, как всегда, приветлива и необъятна. Стоя на кухне, она готовила обед и ужин одновременно: в последние недели ее время было крайне ограничено. Химический институт, в котором она служила, получил срочный заказ от Министерства народного образования, и Мария Абрамовна проводила на работе не менее двенадцати часов ежедневно. Нет, она вовсе не казалась погруженной в депрессию, эта деятельная женщина. Хотя Мария Абрамовна родилась и выросла не в Пашутовке, а в другом городке под названием Староконстантинов, это была все та же благословенная Волынь, а выходцы с Волыни не привыкли долго предаваться отчаянию.

Сидя за столом, они некоторое время беседовали о работе Марии Абрамовны и об экзаменах Вениамина, а затем перешли на общих знакомых из Пашутовки. Что делать, Мария Абрамовна по-прежнему считала себя частью «пашутовской колонии».

Наконец Вениамин приступил к делу.

— Позавчера я виделся с Зиновием Клементьевичем, и он просил меня зайти к вам…

Но женщина не дает ему договорить. Она возмущенно вскакивает с места:

— Не произноси при мне его имени! И даже не вспоминай! Я вычеркнула этого человека из своей жизни!

Она снова садится. Глаза ее мечут молнии. Странное телосложение у этой женщины, но глаза, наверное, удивительней всего прочего. Они слегка косят, и когда Мария Абрамовна смотрит на тебя, то один ее глаз проникает прямо в душу, а другой будто ищет непонятно чего в далекой и неизвестной стране. Есть люди — и автор принадлежит к их числу, — которым особенно нравятся такие глаза, глаза ситра ахра… Вот и взгляд Марии Абрамовны будил в людях опаску и любопытство, а временами даже долго преследовал их и лишал сна.

Сейчас ее глаза тоже были полны опасного огня, но через минуту-другую гроза улеглась, и молнии уступили место выражению страдания. Вениамин корит себя: ведь он невольно стал причиной ее боли, насыпал соль на еще свежую рану. Но, с другой стороны, подобная буря свидетельствует о том, что не так уж плохи тут дела у Эпштейна. Чего-чего, а равнодушия нет к нему в сердце Марии Абрамовны.

— Простите мою назойливость, Мария Абрамовна, — произносит Вениамин со всей осторожностью, — но мне показалось, что он болен, устал и очень плохо себя чувствует…

Он видит, что эти слова попадают прямиком в душу Марии Абрамовны. Да, она испытывает отвращение к изменнику Эпштейну. Но ведь он болен… Может ли она оттолкнуть усталого, страдающего человека, который еще недавно был ей так близок? Все существо этой ширококостной женщины с опасными глазами восстает против подобной жестокости: ведь природа назначила ей роль любящей защитницы и утешительницы, роль заботливой наседки, прикрывающей своими крыльями слабых и малых птенцов.