Когда погаснет лампада

Спорщики бескомпромиссны и никак не могут прийти к соглашению, пока наконец Хаим-Яков не запевает «Скала Израиля» в манере Сироты. Мелодля взвивается вверх и низвергается вниз. Смолкает старый резник, в комнате воцаряется тишина, и лишь песня Сироты прорезает себе дорогу к каждому сердцу. Но вы зря полагаете, что Берл Левитин из тех, кто капитулирует за здорово живешь!

— И это ты называешь мелодией? — Он презрительно кривит рот и качает головой.

Нет, Берл ни на секунду не усомнился в своей правоте. В качестве ответного аргумента он запевает «Царский Храм» по версии Минковского.

— «Велика суббота… — поет Берл. — Велика суббота…»

Что ж, благословенна и эта песня!

Пение размягчает сердца стариков, вновь наполняют они стаканы. Лехаим, евреи! Да удостоимся мы жизни и в будущем году!

— Омейн[11]

, Владыка мира! — шепчут, вздыхая, женщины.

Но посиделки не могут завершиться без веселой хасидской песни — ее поют и мужчины, и женщины вместе. Это «Тенцл», и запевает ее не кто иной, как Арон, бледный и бедный еврей, кладбищенский габай.

Через некоторое время Вениамин выходит в переулок проводить до дому реб Довида. Он держит старика под руку, чтобы тот не оступился. Реб Довид что-то говорит, его бормотание доносится до Вениамина, как сквозь туман, словно из дальнего далека. По переулку ходит грусть, прокладывает себе дорогу сквозь безмолвие ночи, прямиком к звездам. Рядом с домом старого резника стоит, завернувшись в сон, одинокий тополь. Заполошно кудахчет курица в близком курятнике, и снова стихает все вокруг. Вениамин возвращается к дому Фейгина и садится на скамью у калитки. Украинская ночь крепко обнимает его. Легкокрылый ветерок приносит запахи трав, цветов и плодов, и Вениамин полной грудью вдыхает эту чудесную смесь.

В туманном конце переулка появляется женская фигура. Это Рахиль Фейгина, женщина с тонкой талией и серыми глазами.

— Вениамин, ты? — Она присаживается рядом на скамейку — она и сопровождающий ее запах духов; теперь он заглушает собою все прочие запахи.

Вениамин осторожно обнимает женщину, гладит ее волосы. Рахиль кладет голову ему на плечо и заливается слезами.

Глава 2

Левой, правой, левой, правой!

Вениамин поднимается по речному откосу на дорогу, ведущую к Вельбовке. Он только что искупался, и кожа еще хранит живительную прохладу воды. Шаги его упруги, походка быстра, а на устах — маршевая песня. Загорелая грудь открыта солнечным лучам, волосы влажны. Радостью, тишиной и сиянием наполнен этим утром весь мир!

Крепко сжимая под мышкой тубус с чертежами, Вениамин шагает по вельбовской дороге. Он держит путь в деревню, к месту летнего отдыха профессора Эйдельмана. В тубусе пять образцовых чертежей, так что Степан Борисович должен быть доволен. На небе ни облачка. Августовское солнце разбрызгивает свет полными горстями. Туго натянута лента шоссе. Справа и слева дремлют ряды кустов, а за ними — цветущие луга, залитые солнцем. На этих коврах тут и там видны отдельно стоящие деревья. Под одним из них сидит старый пастух с кнутом в руках. Стадо разбрелось по траве. Склоненные шеи, ритмично жующие челюсти; в прозрачном воздухе слышно мычание и блеяние.

Вениамин оглядывается назад, туда, где расположено еврейское кладбище, где краснеет за зеленью листвы стена гробницы Старого Ребе. Давным-давно построили наши отцы эту стену, зажгли огонек светильника на святой могиле. Этот свет — как непостижимая тайна, витающая над запертым домом…

Левой, правой, левой, правой… полоса реки тянется к горизонту. Где-то ниже по течению купают лошадей, солнечные лучи искрятся на воде. Подоткнув подолы, женщины стирают белье.

Степан Борисович встречает своего гостя сердечно, усаживает на веранде. Коротенькое полное тело профессора облачено в просторную пижаму, на ногах — белые матерчатые тапочки, и весь он такой чистенький и опрятный. Волосы иссиня-черны: Степан Борисович красит их особой заграничной краской. Отец профессора, богатый киевский банкир, еврей от рождения, держал в свое время дом на широкую ногу. У ворот стоял швейцар в роскошном мундире, а внутри суетилась целая армия слуг и служанок, лакеев и кухарок, блюдолизов и прихлебателей. Своих отпрысков он воспитывал в аристократическом духе, так, чтобы, Боже упаси, не примешалось к их образованию ни одной еврейской капли. Степан — в те времена еще Семен — Борисович закончил реальную гимназию в Киеве, а затем крестился, от чего и произошла перемена имени. Прошел по конкурсу в Петербургский университет, а по окончании уехал в Соединенные Штаты Америки на трехлетнюю стажировку у Эллиса-Чалмерса в городе Милуоки, штат Висконсин.