Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

В день полной луны меня взвешивают. Мама смешивает маш, горох, рис, пшеницу, просо, сезам, маис и готовит столько этой смеси, сколько я вешу. Это называется «семизерние». Когда мама кончает перемешивать крупу, на веранду приносят огромные весы, на которых мы обыкновенно взвешиваем дрова; на одну чашу стелят коврик и усаживают меня, а другую наполняют семизернием. Когда чаши весов выравниваются, меня отпускают, а крупу обычно отдают Ганге Раму, потому что, пока идет взвешивание, он все время читает мантры.

Делают это подряд вот уже восемь лет, потому что я единственный ребенок у моих родителей, мне восемь лет и я очень худой. Мама все время старается кормить меня, а папа говорит, что чем больше мама меня пичкает, тем худее я становлюсь. Папа считает, что, если б мама перестала со мной возиться и оставила бы меня в покое, я сразу бы растолстел и окреп. Но моя мама не хочет и слышать этого и всегда в таких случаях говорит папе:

— Какой ты черствый! Даже собственного ребенка не жалеешь!

Мне самому мой отец очень нравится — он иногда даже играет со мной. Мама никогда этого не делает. Она может только наказывать и кормить. Если б кто знал, как мне надоело все время есть, до чего я хочу жить, как все дети! Их кормят один раз в день, никто их не пичкает никаким завтраком, им не дают фрукты — они их в садах воруют, — они в глаза не видели яйца, а мне приходится есть их каждый день. И все равно — другие мальчишки сильней меня. Правда, я бегаю быстрей, чем они, но, если мы гребем наперегонки или меримся силой, другие ребята всегда выигрывают.

Когда Ганга Рам взвесил меня на дровяных весах и забрал крупу, мама сказала, чтоб я переоделся. Она принесла мне синие штаны и рубашку, голубую, как небо. Штаны были обшиты бархатом, а низ рубашки переливался совсем как край неба. Мое белое дхоти мама отдала Ганге Раму, новенькое, вчера только купленное дхоти. Еще она дала ему две рупии. Он торжественно поблагодарил ее и меня и пошел по дорожке к своему дому. Тогда открылась дверь и отец вышел из своей комнаты.

— Кончилось наконец это брахманское жульничество? — спросил он.

— Кончилось, — сердито ответила мама.

— Может, теперь в гурдвару пойдешь?

— Да! Схожу и в гурдвару! Непременно пойду, почему бы и нет?! Если тебя совершенно не беспокоит здоровье собственного сына, так я о нем думаю! Ты только посмотри, сколько жутких болезней вокруг, а я хочу уберечь от них мое сокровище!

Отец подмигнул мне и осмотрел меня с головы до ног.

— Беги играть, сынок, — сказал он с улыбкой, — не вижу я никаких признаков болезни. Плохо только, что один ты у нас. Я все думаю, не пора ли нам обзавестись еще ребенком…

— Тише ты, ради бога, тише! Ну что ты говоришь при ребенке? И не стыдно тебе!

По маминому голосу не понять было — рассердилась ли она или радуется, боится или смущается.

— Я молиться собираюсь, а ты со своими шуточками. Надо всем готов потешаться. Сказывается на тебе влияние Арья-самаджа^[3]. Ни малейшего представления о том, как должен вести себя достойный человек.

Моя мать была ревностной индуисткой, а отец был воспитан в свободном духе Арья-самаджа, и это приводило к частым спорам между ними. Нередко они и меня вовлекали в споры. Отец обнимал меня и громко, чтоб слышала мама, спрашивал:

— Мой сын на стороне Арья-самаджа, правда?

Я еще теснее прижимался к его коленям и отвечал:

— Конечно, я за Арья-самадж.

А иногда мама брала меня на руки и, целуя, приговаривала:

— Мой сыночек — верующий индус, не так ли, радость моя?

— Я — верующий! — подтверждал я, обнимая маму за шею, и приговаривал:

— Я как мама, я верующий.

Мама украдкой показывала отцу язык, они оба начинали смеяться, и мне очень нравилась эта их игра!

В гурдвару вели две дороги — можно было пройти базаром или через сады за нашим домом. Мы с мамой решили идти через сады. Стоял погожий августовский день. Яблоки уже наливались красным, груши просвечивали золотистым, как лицо Тарон, и кожица на них была как на ее лице — нежной и плотной. Листьев чинары будто коснулся огонь. К сентябрю чинара заполыхает как факел и листья начнут осыпаться, устилая землю. Мы с Тарон опять будем играть в эти листья, будем делать из них золотые короны и надевать друг на дружку. Листья можно скреплять тоненькими камышинками — тростник и камыш растут по берегам реки — и делать из них лодочки, а потом пускать их. Когда лодочка из золотых чинаровых листьев плывет по ручью, она похожа на распустившийся лотос в дворцовом пруду махараджи.

Утро полной луны было действительно чудесным. Весь этот день считался моим, и оттого он казался еще лучше.

Мама ступала неторопливо и с большим достоинством, а я то убегал вперед, то останавливался и оглядывался на нее, то бросался ловить бабочек. Мама подзывала меня и строго говорила: «Не убегай далеко».

Так трудно быть ребенком! Никогда не знаешь, что нужно взрослым: отстанешь — ругают, вперед забежишь — ругают. Смирно шагаешь рядом — говорят: «Ты что крадешься как тень за мной? Иди вперед». Трудно понять, чего взрослые от тебя хотят.