Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

Хорошо идти в гурдвару утром полной луны. Там стучит барабан, поют флейты и много людей. В храмах такого не увидишь. В гурдваре раскрыта красивая книга и человек с белой бородой что-то из нее читает, изредка взмахивая опахалом. Читает он красиво, нараспев, мне это очень нравится, хотя я ничего не понимаю. Потом все встают и молятся, а я прячу радостный блеск в глазах — после молитвы будут раздавать сладости. Вот он идет, человек с большим круглым медным подносом, накрытым белым муслином. Я протягиваю руки, и он наполняет мои ладони халвой. Халва такая горячая, что приходится подбрасывать ее на ладошках, иначе обожжешься.

Сегодня халва теплая, мягкая, пахучая, и я говорю маме, что, когда вырасту, обязательно пойду служителем в гурдвару, но мама качает головой:

— Ты не можешь стать служителем бога, сынок! Ты же наш единственный ребенок. Если бы был у тебя брат, разве стали бы мы тебя отговаривать.

В те времена, во времена моего детства, существовал обычай, по которому старшего мальчика отсылали на время в храм.

В нескольких шагах от выхода из гурдвары росло большущее дерево пипал^[4], вокруг его ствола лепилась невысокая приступка, а на ней, вперемежку с горшками для священных листьев тулси^[5], лежали разбитые каменные фигурки. Они были такие красивые! Особенно одна, она была так похожа на мою маму. Была там и другая — пляшущая фигурка, ей, правда, недоставало одной из ее каменных ног, но зато у нее сохранились все четыре руки. Была еще безголовая фигурка: одно только тело, похожее на тело совсем молодой женщины, и было оно красивое, как у тех девушек, которые по утрам проходят мимо нашего дома к роднику с кувшинами на головах.

Многие фигурки были намазаны синдуром. Около приступки кто-то сделал навес из двух бамбуковых столбиков и соломы; к нему был подвешен колокольчик. Мама нарвала листьев тулси, разложила их перед фигурками и сомкнула ладони в молитве. Велела и мне молиться. Глаза у нее были закрыты, губы двигались. Я не закрыл глаза, чтоб можно было смотреть на красивые фигурки. Мама кончила молиться и звякнула в колокольчик. В колокольчик с удовольствием позвонил и я…

— Мама, — сказал я. — Я хочу остаться здесь! Стал бы священником, каждый день звонил бы в колокольчик!

— Пойдем, мой дурачок! — засмеялась мама. — Тебе нельзя в священники, потому что священником может быть только брахман по касте, а мы из второй касты — мы кшатрии.

— А кшатрий почему не может звонить в колокольчик?! — Ошеломляющая новость никак не укладывалась в сознании.

Я долго размышлял над этим, потом сказал маме:

— Тогда я, пожалуй, брахманом стану, когда буду большой.

— Ну в кого ты такой глупый у нас? — расхохоталась мама. — Кшатрий не может превратиться в брахмана. Так не бывает.

— Почему не бывает? — Это тоже не укладывалось в моем сознании. Если дети становятся взрослыми, так почему кшатрий не может стать брахманом?

Но дальше расспрашивать маму было бессмысленно. Мы, дети, задаем много вопросов… И очень редко получаем на них ответы. Взрослые ведут себя как боги: захотелось — ответили человеку, не захотелось — рассердились на него. В этом мире трудно быть ребенком.

Мама, по обычаю, обошла вокруг пипалового дерева и, взяв меня за руку, повела за собой. Я знал, куда мы сейчас пойдем, поэтому я радостно зашагал по дороге — она вела за наш городок. Я знал, что дорога длинная, что вьется она среди рисовых полей и перелесков, что поведет она сначала вверх, потом вниз, что мы пройдем двумя деревянными мостками, под которыми страшно рычит вода, а по обе стороны растут сосны, похожие на зонтики. Когда дует ветер, сосны шумят, будто где-то далеко идет дождь.

Это была моя любимая дорога, и я, вырвавшись от мамы, вприпрыжку помчался вперед. Сначала я увидел целую толпу народа на холме под инжиром. Кто-то пригнул большую ветку, и на ней повис раскачиваясь пастушонок. Он пригоршнями рвал инжир и бросал его девочке, стоявшей под деревом. Они громко смеялись, и я подумал, что сегодня же позову Тарон рвать груши.

Радуясь этой мысли, я побежал дальше. На дорогу выскочил заяц, поставил торчком длинные уши, глянул в мою сторону и прыгнул обратно в кусты. Две серые белочки взбежали друг за дружкой на ореховое дерево. Я полез было за ними, но белочки оказались проворней меня — взлетев на самую макушку, они уткнули мордочки в пушистые хвосты и смотрели на меня, будто дразнясь. Мне вдруг захотелось стать белкой, чтоб свободно и без забот играть в лесу, грызть орехи, забравшись высоко на дерево… Но у меня есть родители, и у нас есть дом и пятеро слуг, которые следят за каждым моим шагом. Ох, как трудно быть человеческим детенышем!