Когда шатается трон

За дверью завозились, звякнула пудовая цепочка, и в образовавшуюся узкую щель кто-то глянул. Глянул и… увидел! Мать честная!.. За дверью в луче карманного фонарика мелькала малиновая фуражка и чьё-то суровое, как с агитплаката, лицо. Вот и форма эмгэбэшная, которая без толку в каптёрке пылилась, пригодилась. Но дело даже не в форме, а в напоре, в голосе, в выражении лица.

– Немедленно откройте или мы выломаем дверь!

– А у вас есть какой-нибудь документ, удостоверяющий вашу личность? – вздохнули за дверью, всё ещё на что-то надеясь.

– Имеется! Вот он! – В щель ткнулось воронёное дуло револьвера. – Еще какие-нибудь документы требуются?

– Нет, спасибо…

Загремели, застучали, зазвенели многочисленные засовы и задвижки.

Из-за соседней двери высунулась всклокоченная женская голова.

– Вы кто такие, почему шумите, спать не даёте, хулиганы!

Не разобралась старушка спросонья.

– Мы, мамаша, не хулиганы, – ответил из темноты суровый голос, от которого мурашки по спине от затылка до копчика. – Мы при исполнении, так что попрошу не мешать органам во избежание возможных неприятностей. И приготовьте на всякий случай документы для установления вашей личности.

– Так вы к Зиновию Марковичу? Давно пора!

Дверь захлопнулась.

– Гражданин Кац? Зиновий Маркович?

– Да… Так точно.

– Почему вы отвечаете «так точно»? Вы что, военнообязанный?

– Никак нет. То есть не имею отношения. Я сугубо гражданский человек.

– Пройдите в комнату.

– Извините ради бога, можно взглянуть на ваше удостоверение?

– Смотрите…

Вот и «корочки» к месту пришлись, хотя вряд ли Зиновий Маркович в них хоть что-то разглядел. Не до того ему было.

– Гражданин Кац, вы арестованы. Вот ордер. – Перед лицом Каца махнули какой-то бумагой с синим пятном на месте печати. – И ордер на обыск. Вы сами выдадите троцкистскую литературу, рацию, шифры?

– Чего?.. Какая литература, что вы! Я нигде не состоял и не примыкал, я не троцкист, честное слово, я сочувствующий за нашу с вами Советскую власть, пусть ей быть тысячу лет! Я взносы в Фонд обороны делал. Какая рация, у меня даже радио нет…

– Шпионская. И еще оружие – пистолеты, автоматы, взрывчатка, кинжалы, посредством которых вы собирались учинить покушение на товарища Сталина.

– Ни боже мой, товарищ Сталин!.. Кто я, и где Сталин… Я в руках не держал ничего опаснее столового ножа и ничего не резал, кроме котлеток! Какое покушение? Я не покушался даже на невинность своей жены Сары, и даже после свадьбы…

– Ничего, на Лубянке разберутся.

При слове «Лубянка» гражданин Кац крупно вздрогнул. Как все в то время вздрагивали, ёжились и мысленно крестились.

– Теперь ценности. Где вы прячете золото, драгоценности, «хрусты», простите, деньги, с помощью которых осуществляли свою вредительскую деятельность, оплачивая услуги завербованных агентов? Напоминаю, добровольная выдача будет зачтена следствием как смягчающее вашу вину обстоятельство и учитываться при вынесении приговора. Вы сами покажете или нам полы ломать?

– Конечно, конечно, я покажу. Я как раз хотел сдать их на строительство гигантов пятилетки. Я тридцать лет собирал копеечку к копеечке, чтобы отблагодарить нашу Советскую власть за свою счастливую жизнь. Только я прошу – запишите, что это добровольный, от меня нашему могучему государству, взнос. Они там, в простенке между кухней и комнатой, и еще в туалете, и в коридоре под третьей половицей…

– Капитан Ларионов, проверьте указанные места и занесите в протокол, – распорядился Крюк, обращаясь к Студенту. – Вы всё вспомнили, ничего не утаили? Должен предупредить вас о секретной директиве МГБ – НКВД от семнадцатого десятого, предписывающей в случае оказания сопротивления органам при исполнении ими служебных обязанностей либо злостного введения их в заблуждение применять в отношении данных лиц высшую меру социальной защиты, протоколируя ее как пресечение попытки побега.

Крюк положил на стол револьвер и какую-то бумагу, на которой точно, вверху, было напечатано красными буквами слово «Протокол».

Гражданин Кац в ужасе смотрел на черную дырочку дула револьвера и слушал непонятные, но грозные речи, из которых понял, что его могут шлёпнуть прямо здесь и теперь. А как не поверить, когда бумага, револьвер и тревожные воспоминания о революционных чекистах в кожанках с маузерами на боку, которые реквизировали ценности у буржуев, сильно с ними не церемонясь.

– Я всё сказал, поверьте! – всхлипнул гражданин Кац. – Там еще в отдушине на кухне, за решёткой, если руку просунуть, и под подоконником…

Крюк с треском прокрутил барабан револьвера.

– Ну, честное слово, как на исповеди… Ой, простите, как на вашем пролетарском суде… Еще в ножке стола и в сиденье кресла. Но там немного на совсем чёрный день. Который, кажется, уже наступил.

– Всё?

– Всё! – сник гражданин Кац. – Я теперь как нищий на паперти.