Когда уходит земной полубог

По манифесту выходило, что царевич ни к воинским, ни к гражданским делам никакой склонности не являл, но упражнялся непрестанно в обхождении с непотребными и подлыми людьми. Здесь Пётр Андреевич сделал перерыв и сверху воззрился на поникшего у ступенек трона Алексея. Во взоре Толстого светилась при том почти отцовская укоризна, а в голове мелькнуло: надобно со всем тщанием проверить, что за людишки составляли кумпанство царевичу.

Пётр звякнул шпорами кавалерийских ботфорт, и Толстой заспешил дале «сыпать соль на раны» царевича:

— «...Забыв страх и заповеди Божии, которые повелевают послушну быть к простым родителям, а не то что властелинам, заплатил нам, — здесь Пётр Андреевич снова возвысил голос, — неслыханным неблагодарением, ибо вместо того, чтобы к нам ехать, забрал с собою денег и помянутую жёнку, с которою беззаконно свалялся, — многие генералы тут открыто заухмылялись, — уехал и отдался под протекцию цесарскую, объявляя на нас, яко родителя, неправдивую ложь, будто мы его гоним и без причины наследства хотим лишить, и якобы он от нас и в животе своём небезопасен!»

Последние слова манифеста, хотя царь сам и правил его после Шафирова и Толстого, особенно задели Петра: вспомнились голландские и гамбургские газеты, повторяющие клевету царевича о мнимых покушениях в России на его жизнь. Пётр дёрнул щекой и побледнел так сильно, что даже Александр Данилович заёрзал на своём табурете: он-то хорошо ведал, как начинается великий царский гнев. Притихли и остальные члены совета, ведь дале речь пошла о государевых серьёзных делах: просил он цесаря, дабы его не токмо от нас скрыл, но и оборону свою против нас вооружённую рукою дал!» Вельможи молча стали переглядываться друг с другом: манифест-то обвинял царевича в прямой измене Отечеству!

И вдруг тяжёлую тишину прервал, отчаянный крик!

   — Прости, батюшка, прости, если можешь! — Царевич, закрыв лицо руками, упал на колени перед ступеньками трона.

   — Бог простит, Алёша, Бог всех простит! — Пётр поднял сына с колен и прошествовал с ним в боковую светёлку.

У дверей грозно оглянулся на вельмож и приказал властно:

   — Всем ждать!

Ожидание затянулось на несколько часов. Нетерпеливый Меншиков первый не выдержал, встал, но подойти к заветной дверце и прервать долгую беседу отца с сыном он убоялся, так что историки до сих пор не ведают, о чём был тот разговор царя с наследником. Единственное, что услышал светлейший, были грозные слова, брошенные Петром, когда они уже возвращались в залу: «Попомни, Алексей, ежели розыск покажет, что утаено было, лишён будешь жизни!»

«Вот оно как, значит, быть-таки великому розыску...» — мелькнула мыслишка у светлейшего. Он уже слышал, что розыск над царевичем будет поручен Толстому, но и он, Меншиков, не хотел оставаться без дела, «Возьмусь-ка и я за розыск, хотя бы над недругом своим, Сашкой Кикиным, и другими петербургскими конфидентами Алексея. И останусь у царя на виду!» — порешил про себя светлейший, поспешая за Петром, направлявшимся из дворца в Успенский собор. Рядом, чтобы не отставать от батюшки, широко шагал Алексей, далее семенили вельможи.

На кремлёвском холме с силой дул ледяной сиверко. Вельможи ёжились в лёгком мундирном платье: царь последовал в Успенский собор, не накинув даже солдатской епанчи, и все должны были подражать ему. А позёмка мела жестокая, и красное зимнее солнце садилось в тяжёлую свинцовую тучу — не иначе как быть февральской вьюге.

В соборе царя и вельмож поджидали духовные иерархи. Пётр не стоял, как обычно, в первом ряду, а сел на царское место, где сиживал когда-то Иван Грозный царь-сыноубийца. Лицо Петра налилось кровью, и Меньшиков, искоса поглядывая на него, подумал: «Ох и лют нынче государь! Быть, быть жестокой расправе!»

Но, вопреки ожиданиям светлейшего, Пётр выслушал «клятвенную запись» царевича совершенно спокойно.

Спокоен был и Алексей, когда, положив руку на Евангелие, читал «клятвенную запись» — хитроумный труд вице-канцлера Петра Павловича Шафирова:

   — «Обещаю перед святым Евангелием, — слова царевича взлетали ввысь к высокому куполу собора, — что ноне же я за преступление моё перед родителем моим и государем, его величеством... по справедливости лишён наследства российского престола, — здесь Меншикову в голосе царевича почудилось даже явное облегчение, — того ради признаю то за вину мою и недостоинство заправедно, и обещаюсь и клянусь всемогущим в троице главным Богом и судом его той воле родительской во всём повиноваться, и того наследства никогда ни в кое £ время не искать, и не желать, и не принимать! — закончил царевич уже без торжественности, деловой скороговоркой. — И признаю за истинного наследника брата моего, царевича Петра Петровича. И на том целую святой крест и подписуюсь собственною моею рукой».

Царевич послушно поцеловал крест, поднесённый ему местоблюстителем патриаршего престола и оглянулся на царя, как бы спрашивая: доволен ли он? Пётр поднялся с места, кивнул сыну и своим широким шагом направился к выходу. Меншиков, поспешая за царём, зашептал жарко:

   — Мин херц, слово есть!