Колдовство

Кате стало не по себе. Она уже не слишком верила маме. Что за страшилки такие, если даже папа, прошедший Афганистан и награжденный медалью «За отвагу», их боится?

– Марк, ну хватит! – взмолилась мама. – Зачем крестить, что за вздор? Двадцатый век на дворе… Не надо никого крестить. Я ка-те-го-рически против.

– А тебя никто и не спрашивает, Галчонок.

Они продолжали говорить, кричать… Кате все это порядком надоело. Она хотела уже положить Тёпу и зажать уши ладошками, как частенько делала во время семейных ссор, но тут мама вдруг глухо вскрикнула, и что-то грохнуло, зазвенело…

Прижимая Тёпу к груди, Катя пулей влетела на кухню. Папа с виноватым видом повернулся к ней. А за его спиной Катя увидела маму: привалившись спиной к духовке, она зажимала рукою кровоточащий рот.

– Мамочка! – взвизгнула Катя и кинулась к ней. Она поняла: случилось что-то страшное, непоправимое. Может, даже хуже чертей.

– Котенок, – виновато сказал папа, – не пугайся, все хорошо. Мама упала, понимаешь? Споткнулась и упала. Скажи, Галчонок?

– Все хорошо, Катёна, – сказала мама, прижимая ее к себе. – Я упала. Правда, упала. Ничего страшного. Немножко рассадила губу. Это ничего. Честное слово.

Катя всхлипнула и обняла маму, чувствуя, как ту сотрясает мелкая дрожь.

– Завтра утром, Котёнок, мы с тобой пойдем в церковь, – нарочито бодрым голосом сказал папа. – Я тебя с батюшкой познакомлю. Очень добрый батюшка. Будешь золотой крестик на шее носить. Красивый! Тебе очень пойдет. Скажи, Галчонок?

Мама не отвечала. Только исподлобья смотрела на папу. И глаза у нее были страшные. Как будто она хотела, чтобы он умер. Прямо здесь и сейчас.

Но папа умер только семь лет спустя.

2

Его хоронили в разгар черемуховых холодов, серым промозглым утром. Стылый ветер, напоенный ледяной влагой, прощупывал слабые места в одежде, норовя запустить в тело холодные пальцы и перебрать каждую косточку. Прозрачные капли слезами срывались с дрожащих ветвей, и Катя подумала, что больше проливать слезы по папе все равно некому. Этого не собирались делать даже три человека, пришедшие посмотреть, как его опускают в землю.

Хоронили в закрытом гробу, потому что гримеры в морге так и не сумели привести в порядок некогда красивое лицо, да не особо-то и старались. Целый или обезображенный – какая разница? В стародавние времена его непременно зарыли бы за кладбищенской оградой, а то и на перепутье, вбив перед тем в сердце осиновый кол.

Пожалуй, одна лишь Катя не держала на него зла, пусть последние годы они с мамой жили в постоянном страхе, пусть он совершил ужасное, пусть… но об этом Кате и вспоминать не хотелось. Просто в папе жило что-то злое, как тот жуткий длинноволосый дядька из их с мамой любимого сериала «Твин Пикс»: выжирало все хорошее, а взамен подпитывало лишь злобу и горечь, пока не сгубило его совсем.

Так старалась думать Катя.

Вот мама так не умела. Возможно, потому, что была взрослой и того, последнего «пусть» простить не могла. Стоя на краю могилы с тлеющей в пальцах сигаретой, она смотрела на гроб таким взглядом, что, кабы не сырость, он бы наверняка вспыхнул.

Даже бабушка, казалось, не жалеет папу. Не было на ее бледном лице, обрамленном траурным платком, ни горя, ни злости – только усталость. Впрочем, бабушка и не стала бы выставлять чувства напоказ. Обнимая Катю за плечи, она тихо покачивала ее, словно прямо так, стоя, хотела убаюкать.

Они перебрались к бабушке незадолго до папиной смерти: соседи исписали стены в подъезде угрозами и несколько раз поджигали им входную дверь. Бабушку, хоть она и родила папу, и в одиночку воспитывала, оскорблять и запугивать никто не смел.

То, что папа сделал, прогремело в глухой провинции куда громче привычных уже бандитских разборок, громче прошлогодних событий в Москве. Несколько раз отрядам милиции приходилось разгонять толпу, желавшую устроить папе суд Линча (Катя даже немного разочаровалась, узнав, что не того Линча, который снял «Твин Пикс»). Законный же суд так и не состоялся. Вскоре им сообщили, что папа повесился в камере «после конфликта с другими заключенными».

(«Надеюсь, отбили почки сильней, чем он мне», – с ужасным смехом сказала мама одной своей подружке по детдому.)

Яма поглотила гроб. Мама подошла и от души швырнула в могилу пригоршню липкой грязи. Катя с бабушкой бросать не стали. Мама отошла, отряхивая руки, встала рядом с ними и смотрела, как угрюмые небритые мужики закидывают яму землей. Работали они споро, подгоняемые холодом, и минут через двадцать на месте дыры в земле осталась лишь бурая клякса с воткнутой табличкой: «Марк Рощин, 1962–1994». Рабочие закинули лопаты на плечи и побрели прочь, костеря плохую погоду.

– Пойдем, Галя, – промолвила бабушка, тронув маму за плечо. Та вздрогнула и сказала:

– Вы с Катей идите, Софья Николаевна. Я сейчас.

– Хорошо, – согласилась бабушка. – Мы у ворот подождем.