Колода без туза

Камчатов сразу стал серьезным, насторожился.

— Памятник какой-никакой поставить надо, — угрюмо продолжал Распутин. — Разве же он от революции дезертир, если на фронте кровь за нее проливал?.. А Важин говорит — не положено.

— Верно говорит! — отрубил Камчатов, резко повернулся и размашисто зашагал к вахте.

Растерянный Распутин с тоской смотрел ему вслед. Между тем в канцелярии продолжали разговаривать оставшиеся вдвоем Важин и Дроздов.

— Четыре года эту публику рубил, а теперь… — Дроздов невесело усмехнулся. — Сосватали назначеньице.

— Здесь у нас, понимаешь, и городок-то вроде плюнуть да растереть, а централ на всю Сибирь знаменитый, триста семьдесят восемь голов наивреднейшей контры сидит, — озабоченно объяснил Важин. — За ними глаз да глаз, а тут фронт рядом, да еще вокруг города Мещеряков с бандой шастает, человек шестьдесят. — Он вздохнул. — Сельсоветы жжет, активистов вешает, наших вот двоих зарубил, сено косили… Войска-то в Воскресенске — отряд чекистский, двенадцать сабель, да твой взвод охраны, к тюрьме намертво привязанный. — Важин почесал затылок. — Мещерякову тюрьмы не взять, а нам к нему из-за болот в лесу не подступиться. Так в прятки и играем. И пополнение неизвестно когда получим. Вот и вертись.

— Не жизнь — малина, — хмуро пошутил Дроздов.

— Ладно, бог не выдаст, свинья не съест, — махнул рукой Важин. — Вот победим, войска с фронта вернутся — никуда Мещеряков не денется. Пошли в цейхгауз.

Вышли в коридор. Важин стукнул в обитую железом дверь. Грохнула внутри задвижка, отворилось в дверях окошко, выглянул крепкий темнолицый старик с аккуратно подбритыми седыми усами.

— Я, Мартьяныч, нового комвзвода охраны привел, вооружить его требуется, — сказал старику Важин.

Мартьяныч неспешно оглядел Дроздова и, видимо, остался доволен. Оконце затворилось, снова грохнула задвижка, и тут же звякнула другая щеколда, тяжелее первой. Дверь распахнулась. Дроздов и Важин вошли в освещенное керосиновыми лампами просторное помещение без окон. Старик тщательно запер дверь.

— Любую осаду вытерпите, — Дроздов с улыбкой кивнул на мощный кованый запор.

— Закон порядок требует, — строго произнес Мартьяныч, не принимая шутливого тона.

Дроздов осмотрелся. На просторных деревянных полках в образцовом порядке стояли тускло блестящие смазкой ручные и станковые пулеметы иностранных фирм «Максим», «Шварцлозе», «Льюис», «Хочкис», пирамиды новеньких винтовок и карабинов всевозможных систем, деревянные ящики с гранатами и цинковые коробки с патронами.

— Откуда такое богатство? — уважительно спросил Дроздов.

— Прошлый год цельный вагон отбили, — с гордостью пояснил Мартьяныч. — На полк хватит.

— Бери выше, — сказал Важин. — На дивизию с избытком.

Оружейник поманил Дроздова к полке. В продолговатом ящике рядком лежал десяток одинаковых новеньких пистолетов. Дроздов восхищенно покачал головой.

— Любой бери, — разрешил старик.

Дроздов наугад взял один из пистолетов, полюбовался, привычно передернул затвор.

— Бельгийский браунинг, второй номер. — Он ласково погладил вороненую рукоятку. — С германской в руках не держал.

— У наших командиров у всех такие, — сообщил Мартьяныч. — Маузеры мало кто таскает, тяжелы больно.

— У меня тоже такой браунинг, — Важин похлопал по своей кобуре. — Безотказная пушка.

Мартьяныч взял у Дроздова пистолет, приблизил его к настольной лампе, аккуратно внес заводской номер браунинга в амбарную книгу и, подняв глаза на Дроздова, спросил:

— За кем записывать?

— Дроздов Алексей Евгеньевич, — отрекомендовался новый командир взвода.

Мартьяныч неторопливо записал, вернул оружие Дроздову, достал из другого ящика и протянул ему три густо отливающие маслом полные обоймы патронов:

— Держи припас, товарищ Дроздов.

Дроздов взял магазины, загнал один из них в полую рукоять браунинга, сунул пистолет в свою пустую кобуру, застегнул ее, две запасные обоймы положил в карман шинели.

— Владей, Алексей Евгеньевич, рази врагов революции! — торжественно произнес Важин.

— Я постараюсь, — серьезно сказал Дроздов.

Зябко и неуютно было в сыром осеннем лесу. Стлался по земле между стволами клочковатый предвечерний туман. Далеко в чаще кукушка тоскливо высчитывала остаток чьего-то чужого века. По берегу глухого таежного ручья, тихонько позвякивая шпорами, прохаживались двое: широкоплечий приземистый азиат в черкеске с погонами корнета и смуглым неподвижным лицом убийцы и атлетического сложения высоколобый есаул с желтыми лампасами забайкальских казаков, с нездоровыми мешками под глазами, орлиным носом над злым тонкогубым ртом. На руке есаула висела нагайка. Рядом с ним, шаг в шаг, мягко ступала, высунув розовый язык, ухоженная немецкая овчарка величиной с теленка. Корнет меланхолически зевнул и тоскливо произнес:

— Скучно живем, есаул. Рубим, стреляем. Надоело… Вот у нас в дикой дивизии врага сразу не кончали. Сломают хребет и оставят в степи. Двинуться не может, лежит долго-долго. Беркут глаза выклюет, а он все живет. Потом зной сожжет либо волки сожрут. Попробуем, а, есаул?.. Все веселей.

Он без надежды уставился на есаула.