Кологривский волок

Осип, оценивающе присматриваясь, обошел вокруг новой лошади. Шея крутая, в раздвоенной глубокой ложбиной груди будто два больших булыжника перекатываются, холка горбатая, зад вислый, копыта как плошки.

— Конь, конечно, богатырский, Степан Никанорович, но не радуйся шибко, корму в него надо, как в худую кадку воды. Истинная честь, не накормить его нашими харчами.

— Ну летом-то? Скоро клевер можно будет подкашивать, а там вика, овес подойдут.

— Придется сбрую готовить специально для него, это все мало да тесно. Имя-то как ему?

— А шут его знает! Их сегодня со станции привели, одного у нас в Савине оставили. Ты сам придумай, пускай привыкает к новой кличке.

— Пошли в стойло, сенца дам, небось притомился в дороге, — говорил Осип, ведя мерина. — На каких кормах только тебя растили, такого бугая? Вишь, даже елань трещит, всю изломаешь своими копытьями.

— Ты поосторожней, а то он Валентину уцепил зубами за локоть.

— Понимаю, вы и решили сплавить мне этого зимогора?

— А кому же еще?

— Ну да мы с ним поладим, я к ихнему брату имею подход.

— Веревку-то можно взять? — спросил председатель.

— Забирай. Погоди! Назыв-то ему знаешь какой получается? Прохор! — Осип зашелся свистящим смехом.

— Ну и придумал!

— Тут и придумывать нечего, я его в Прохорово стойло определил. Вон на табличке написано. Помнишь, до войны был у нас такой старый, мосластый мерин?

— Надо бы чего-то другое, покрасивей. — Лопатин выразительно повертел в воздухе пальцами. — А впрочем, как хочешь, Прохор так Прохор, — согласился он, усаживаясь в тарантас.

Осип задал сена, принес с пруда воды: может быть, непоеный. Конь нехотя обмакнул губы в бадейку и, услышав ободряющее подсвистывание, высосал воду.

— Может, где-то тебе и получше жилось, да обвыкнешься, и у нас авось пондравится. На Песому выпущу тебя, гуляй всю ночь господином, травы там вдоволь и вода скусная, — внушал Осип лошади, и это было признаком его хорошего настроения. — Пока тебя отпускать нельзя, а то, чего доброго, сорвешься с привязи, имай после.

Все-таки взволновало его появление новичка. Столько лет дело шло на убыль, и вдруг — пополнение, да не клячу какую-нибудь привели, а добрую ездовую лошадь. Отложил в сторону начатую веревку, стал подбирать сбрую. Все нашлось, только хомуты оказались тесны: и голову не продеть такому ломовику. Разве что бычий приспособить, тот раздвижной.

— Вот ведь ты какой несуразный вырос, — выговаривал мерину Осип. — Сено уж все смолотил? Ну и жернов! Дай-ка я померяю Бурманов хомут.

Мерин, задрав голову, отпрянул.

— Я те покажу, зимогору! Ты мне не выставляй свой немецкий норов! — погрозил он, но хомут отнес на место, вернулся с охапкой сена и со скребницей. — На, уплетай, а я буду тебя чистить, глядишь, и познакомимся. Старое имя свое забудь, теперь ты — Прохор. Не очень подходящее? Ничего. Деда моего тоже Прохором величали.

Он почесал мерину шею и, осторожно войдя в стойло, стал чистить скребницей его гладкие, вздрагивающие бока и все разговаривал с ним, будто с человеком. Быть может, как никто другой, Осип чувствовал ум лошадей, в детстве его даже пугала смышленость Рыжухи, казалось, что она просто околдована, вроде царевны-лягушки, и мучается в своей неодолимой немоте.

* * *

На другой день Осип ходил по лыки в бор. У самой Лапотной дорожки полно растет молодого липняка.

Был жаркий полдень. Птицы молча хоронились в кустах. Тяжело пахло разогретой смолой. Земля тщетно ждала дождя: пустые, как бы высохшие, облачка равнодушно кочевали в белесо-знойном небе. Даже на чутких осинах никла листва, не обнаруживая ни малейшего движения воздуха.

Широким лычным ножом Осип с одного маху срубал податливые липки, надрезал кору от комля и легко сдирал ее до самой вершинки. Кора тотчас же сворачивалась в жесткую трубочку и принимала первоначальный вид, так что лыки были похожи на нетронутые хлыстики. «Сколько силы-то в земле, елки зеленые! — дивился он. — Каждое лето рублю здесь, а лышняк прет и прет. Теперь, ведомо, никому не нужны будут мои лапти: войну пережили, на поправку дело пойдет».

Он связал лыки в толстый пучок, приладил к нему подобие заплечных ремней и, взвалив ношу, пошел к волоку. Со стороны поглядеть, как будто торчмя нес на спине бревно, зениткой нацеленное в небо. Ребятишки, удившие у Портомоев рыбу, смотрели на него как на циркача, когда переходил по зыбким лавам через реку, и связка лык покачивалась из стороны в сторону. Наверно, от быстрого течения под лавами закружилась голова, снова, подобно вчерашнему, затмение, сгустилось в глазах. Приостановился, крепче сжал березовый поручень, подождав, когда отпустит сердце.

На своем берегу сел, вытирая грязной кепкой лицо. «Что-то шибко раскис, — подумал он, — это Игнахин спирт, ядрена корень, из меня воду гонит».

Ребята, высоко закатав штаны, стояли в воде, забрасывали удочки на самый стрежень. То и дело слышались шлепки поплавков: их моментально сносило вниз.

От мельничной дороги приближалось стадо, он не видел его, только слышал глухие удары ботала. В бору жаловалась на свою судьбу кукушка.