Кологривский волок

Осип достал из кармана кусок желтой льняной дуранды и стал мусолить его. Неподатлив он был для голых десен, как камень-лизунец.

Через поскотину прошла, щупая палкой землю, Фсдулиха. В свободной руке несла ведро. Неугомонная старуха.

— Ты куда это падог-то взнуздала? — насмешливо спросил Осип.

— По глину. Каменка в бане совсем провалилась.

— Сама, что ли, хочешь поправлять?

— Знамо. Я все сама.

— Ну, девка, это ты зря! До меня не трогай, ужо посмотрю.

— Тебе ведь четушку надо, а где ее взять? Ну, коли дам Захарьевне помидорной рассады. Капуста-то у вас взялась?

— Челшит помаленьку, да жучок, затряси его лихоманка, всю издырявил. Вишь, пекло какое.

Федулиха скрылась в ольховнике. Осип, стоя на коленях, приподнял свою привычную ношу и опрокинулся на бок: сердце будто спицей проткнули. Удушье подкатило к горлу, жесткой пятерней сдавило его. Судорожно схватывая губами воздух, повернулся кверху лицом. Пустое, полуденное небо начало темнеть в его глазах. Удары коровьего ботала колокольным звоном наплывали будто издалека.

Ребятишки продолжали удить рыбу, думая, что Осип просто задремал, привалившись к лыкам. Совсем рядом опускались на луговину скворцы, копошились в траве, сверкая угольной прозеленью крыльев. В конюшне требовательно проржал Прохор, наверно, на волю просился.

За рекой тосковала кукушка.

11

Серегу разбудил стук отцовской ходули по елани на повети. Успел Осип выполнить свое обещание, выстругал деревяшку, похожую на перевернутую бутыль. К ноге она крепко пристегивалась двумя ремнями, в самый раз подошла отцу, так что костыли он забросил на чердак, чтобы глаза не мозолили.

Было около шести утра: крест оконного переплета теплился в розовом квадрате, отпечатавшемся на дверях светелки. Отец открыл дверь, и крест упал на елань. Ленька поворочался, откатился к стенке, но не проснулся — сладок зоревой сон.

— Ты чего, пап? — спросил Серега.

— Да так, не спится что-то. — Присел на кровать. — Ключ от кузницы у нас остался?

— У нас.

— Я обмозговал это дело, с матерью посоветовался и решил: в кузнице мы с тобой будем работать.

— Лопатин согласится?

— Согласится. Не боги горшки обжигают, научимся. В поле я не много напрыгаю с одной-то ногой, а около наковальни подходяще. В общем, одевайся по-военному, позавтракаем и сегодня же начнем…

Замок отперся с ржавым скрипом. Все успело поржаветь: и железки, сваленные в углу, и инструмент, к которому не прикасались почти год, даже зола в горне побурела. Мехи обросли паутиной. Затхлая вода в чане чернела под маслянисто-пыльной плёнкой.

— Надо обиходить малость, — сказал отец. — Я инструмент протру, а ты воду смени.

Вычерпал все до капельки из чана, наносил пожарным ведром чистой песомской воды — сразу стало светлей и свежей в прокопченной кузнице. И снова, как той весной, когда они с председателем ковали подрезы, тягуче засопели мехи, загудело синее пламя в горне, и снова в Сереге возникло какое-то непонятное, языческое чувство поклонения огню, которое, наверно, будет живо в человеке всегда. Но вместе с тем появилась и уверенность от сознания своей самостоятельности — теперь он наравне с отцом был хозяином этого колдовского кузнечного огня и всего инструмента.

— Ну, с чего начнем?

— Не знаю. Мы с Лопатиным только подрезы делали, когда дед болел.

— Выкуем на счастье подкову!

Отец вытащил из кучи толстый квадратный пруток, сунул его в огонь и, когда он накалился до прозрачной белизны, выхватил клещами и, пританцовывая на здоровой ноге, повернулся к наковальне. Серега двумя ударами молота по зубилу отрубил мягкий, как воск, конец прутка. За один нагрев успели немного осадить обрубок с торцов и сплющить в полоску. А дальше пошла более тонкая работа: надо было кругло согнуть ее, оттянуть выступы, пробить аккуратно дырки для гвоздей. Отец все время посматривал на готовую подкову, сделанную дедом. Глаза его зорко сверкали из-под выгоревших ресниц, лицо малиново накалилось от горнового жару.

«Динь-тинь-тинь… бом!» — веселили деревню молотки. Звуки рассыпались по загумнам, скатывались по мерцающему от росы угору к реке, угасали, вязли в ольховнике. Шумилинцы, привыкшие к кузнечному перезвону, вдруг поняли, что всю весну не хватало этой немудреной музыки, такой же необходимой, как пастушья побудка или петушиное пение. И потянуло к кузнице, как пчел на гречиху, и своих, деревенских, и прохожих-проезжих. В первую очередь прискакали мальчишки — эти везде успевают побывать за день, точно пронырливые воробьи. Повертелись около дверей, побежали дальше — река поманила.

Приходил Игнат Огурцов. Повыгибался в дверях, встряхивая кудрями.

— Где это опять успел похмелиться? — посмеялся отец.

— Знаем… знаем, но не скажем, — приложил к выпяченным губам палец, будто речь шла о чем-то очень секретном. — Ты неужели в кузнецы записался? Ведь не смыслишь ни пса в этом деле!

— Да приходилось маленько стучать с дедом Яковом. Вон подкову какую согнули!

— Лошадей нет, а они подковы гнут. Вот чудаки!

— Это ыа счастье приколотим над порогом.

— Возьми меня молотобойцем.

— Свой есть.