Колокол

– Месье Лоран… – Дверь открылась, в ней показалась запыхавшаяся Люсинда. – Скорее, Жоэлю нехорошо.

О, Жоэль – вечная боль и любовь Фабьена. Он никогда себя не простит. Последний раз, когда он видел сына здоровым, тот сидел под карточным столом и завязывал отцу шнурки на ботинках, на что Фабьен ворчал и отбрыкивался. «Уйди, Жоэль, – говорил он ему, – не мешай».

И мальчик ушёл, а вернулся в дом только на руках Юбера. С тех пор жизнь будто покинула этот дом. Не было в нём больше ни музыки, ни яркого света. Гости тоже перестали приезжать. Никто не смеялся и не пел. Фортепиано покрылось пылью, а раньше на нём играл Жоэль. Он был способный мальчик. Был… И хоть сейчас он лежал в своей комнате, это был уже не он.

В комнату сына Фабьен вошёл на подкосившихся ногах. У кровати мальчика уже сидела Ирен, а у окна стоял доктор, вбирая в шприц прозрачное лекарство.

– Что случилось? – подскочил Фабьен.

– Он стонал и так извивался, – сказала Ребекка; она всегда говорила быстро, когда на неё находило волнение.

– Похоже на судороги, – сказал доктор. – Нужно бы сделать ещё один укол.

– Бедный мой мальчик, – плакала Ирен, поглаживая сына по мокрой голове.

Она покосилась на мужа.

В такие моменты, когда на Жоэля, помимо всего прочего, находили приступы, она ещё больше ненавидела Фабьена. Она проклинала его каждый день, но это никак не меняло событий. Этот старый чёрт всё ещё жил. Ирен даже не мешала ему пить – она подменяла выпитые бутылки новыми, лишь бы его хватил уже инсульт. Но всё было тщетно – паразиты самые живучие на земле, и Фабьен был из их числа.

Месье Лоран наклонился к сыну.

– От тебя несёт, как от свиньи, – сказала Ирен. – Мальчику и так нечем дышать, откройте окна.

Окна открыли, волна чистого воздуха разбавила лекарственный застоялый смог. Дыхание мальчика стало ровным.

– Вот так, мой мальчик, скоро всё пройдёт, – говорила Ирен, гладя Жоэля по волосам.

– Может, не надо так часто колоть? – спросила Ребекка.

– Приступ может повториться, – сказал доктор, – а мы рискуем не успеть.

Он всадил огромную иглу в тонкую ногу ребёнка. Лекарство постепенно исчезало из шприца, взгляд Жоэля стал опять спокойным.

– Выйди уже из комнаты, Фабьен, – замахала на него Ирен, – ребёнку нужно больше свежего воздуха, а от тебя только вонь перегара.

Фабьен направился к двери. На пороге стояла Ребекка, норовя заплакать. «Какая она была чудесная девочка, – думал Фабьен, – никто так не заботился о моём Жоэле, как она…» День и ночь Ребекка дежурила у кровати младшего брата, забыв о балах и других девичьих развлечениях.

Фабьен обнял девочку за тонкие плечи.

– Не волнуйся, милая, всё будет хорошо. – И пусть она не была ему родной дочерью, но, видит бог, он любил её не меньше Жоэля.

– Я останусь здесь, папа, – сказала Ребекка.

– Хорошо-хорошо, это от меня нет никакого толку…

Он замолчал, посмотрел на неё, почесал щетинистый подбородок и спросил:

– Ты, случайно, не слышала ничего этой ночью?

– Ничего, – удивилась Ребекка, – а разве что-то произошло?

– Нет-нет, милая, – отмахнулся Фабьен, спускаясь по лестнице. – Я, наверное, видел кошмар.

Фабьен пил из горла́ тёплый безвкусный виски, от которого, казалось, остался только спирт.

«Какое ужасное утро, – думал он. – Как же они пробрались в мой дом?..»

Посмотрел на часы – без четверти девять – и откинулся на стуле. Спиртное туманило голову, опьяняло разум, а последнее, что осталось от разума, клонило в сон. Что-то ясное и невесомое унесло его в страну дремоты, где всё тихо и плавно, где он лёгок и свеж… Где только покой и небо, покой и поле, высохшее под солнцем, и он бежит по нему босыми ногами, а вдали – стога сена, много стогов, потому что там, во сне, у него всё ещё много лошадей… Вдруг что-то потянуло его вниз; под ногами чернота, поглощающая пальцы, ноги, его всего, она тянет Фабьена в зыбучую землю, засасывает вниз, и нет теперь ни лугов, ни сена, чем же кормить, если сена нет…

– …А, месье Лоран? Сено, говорю, закончилось, а косить некому, да и кобыла, того гляди, помрёт…

– Как помрёт? – Фабьен, проснувшись, чуть не упал со стула. – Кто помрёт? – Он приводил в порядок остатки спутанных мыслей.

– Кобыла, говорю, – повторил конюх, – пристрелить бы её…

– Не надо никого стрелять, – Фабьен морщился от подступавшей изжоги, – зачем стрелять, когда можно… того самого… – Схватился за голову, в висках стреляло похмелье. – Когда можно не стрелять, – с трудом закончил он мысль.

– Как знаете, – вздохнул конюх, шерстя на кухне.

Он часто приходил в дом – точнее, почти не выходил из него. Горничная впускала Юбера к себе, они возились в подсобке, а потом тот выходил промочить горло. Раньше Фабьен всё сказал бы этой бесстыжей морде, но сейчас ему было не до него.

Он зевнул, потянулся на стуле, потёр глаза – и вскрикнул от ужаса, да так, что конюх поперхнулся водой.

– Бог с вами, месье Лоран, что ж вы так орёте? – вылупился он на хозяина.

– Это ты? – Фабьен встал со стула и начал пятиться к окну. – Это ты, – он рассекал коротким пальцем спёртый воздух.

– Да что я-то? – не понял Юбер.

– Это ты мне подбросил её – и принёс опять?