Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Вот ты говоришь, братец ты мой, жить хотим! Смотря как жить! Это меня больше всего интересует. Обо всем остальном можете разглагольствовать сколько влезет. Так вот, стало быть, жить! Но на какие доходы? У господина графа земли плодородные, а у меня — никудышные. За каждый надел получу жалкие триста форинтов. Да и то когда? Наверное, после смерти! Я уже лет десять жду не дождусь этих денег. Выдали какую-то никчемную бумажку, говорят, проценты вроде бы по ней причитаются. Оно, конечно, так, пять процентов — кругленькая сумма. Но еврею-ростовщику я за ссуду плачу двадцать процентов. Если, конечно, он еще захочет разговаривать со мной. Да и разных поборов хоть отбавляй. Жандармов, сборщиков налогов, всяких там акцизных чиновников — хоть пруд пруди. А мужики вконец обнаглели, работать не хотят. Не самому же мне пахать? Одним словом, хуже некуда! А кому жаловаться? Этим мерзким моравцам? То-то и оно, вот и мотай, братец ты мой, себе на ус. Смекай, ежели можешь.

— Не иначе как дядюшка Геза стал ярым приверженцем Кошута, — смеясь, заметил Пишта Жиди.

— Нет, братец ты мой, я уж останусь последователем Вербёци[7].

— А все-таки в том, что говорит Дежери, есть свой резон. Ничего путного у нас не выйдет, если будем только сетовать на невзгоды да проклинать создавшееся положение, — примирительно заметил Вардаи. — А что можно предпринять? Взять, к примеру, хотя бы этих злосчастных Алмаши и Недоцки. Разве они своим заговором принесли кому-нибудь пользу? Ряды отважных венгерских патриотов поредели, только и всего…

— А вы слыхали про Берци Чатари? — снова вмешался в разговор всезнающий Зомбори. — Устроился на службу в канцелярию наместника. Хорошая должность, приличное жалованье и все прочее…

Неожиданная весть ошеломила компанию. Наступило тягостное молчание, все словно наглухо застегнулись, ушли в себя.

— А ведь еще совсем недавно шумел, чего-то доказывал, глотку драл! — наконец высказал вслух кто-то мысль, которая была у всех на уме. Это замечание явно относилось не только к Берци Чатари. Подавленное настроение присутствующих напоминало чувство, испытываемое солдатами, проигравшими сражение, которые хотя и побеждены, однако продолжают оказывать упорное сопротивление, несмотря на то что тают их ряды и множится число дезертиров, под покровом темноты переметнувшихся в лагерь противника. Пять лет! Десять лет! Двенадцать лет! Годины тяжких испытаний! От них всячески старались отмахнуться. Собираясь тесной компанией в уютной домашней обстановке, господа кичились своей мнимой непокорностью. Горестно сетовали на превратности судьбы и, чтобы как-то отвести душу, предавались бесшабашным кутежам. Все чего-то ждали, но чего именно, сами толком не знали. Но годы безвременья нет-нет да и напоминали о себе. Истинные причины существующего положения были непонятны этим людям. О чем следует сокрушаться, на что уповать, думая о грядущем, каких ожидать событий? Господа не утруждали себя ответом на вопросы, поставленные столь определенно. А если бы и попытались ответить, все равно не смогли бы, ибо не отдавали себе никакого отчета о подлинном характере и смысле происходящего.

— Надо бы что-то предпринять, — сказал наконец Золи Борбей и поднял бокал. — Пью за того, кто окажется способным руководить. Нашлись же деятельные люди в Бихаре. Кто из вас слышал про Кальмана Тису[8]

? Вот это молодчина. Он и его единомышленники не одними только разговорами занимаются, а дело делают…

— А что они еще делают? — спросил Геза Сакай, и его глаза с красными прожилками остановились на собеседнике.

— Что делают, дядюшка Геза? А то, что и нам следовало бы делать. Накапливают силы. Готовятся.

— К чему готовятся?

— Разумеется, к тому, чтобы влиять на государственные дела своей страны.

— Видишь ли, я никогда не проявлял особой склонности к политике. Мне достаточно хлопот с женой, управляющим и приказчиками. Но тем не менее я знаю цену твоему хваленому Кальману Тисе, который в шестьдесят первом вошел в состав национального собрания. Помню, помню, как депутатов чуть ли не арканом пришлось ловить. Так вот, братец ты мой, коли для тебя Тиса великий человек, то и лобызайся с ним.

Геза Сакай все больше ожесточался, и были все основания опасаться, как бы он опять в запальчивости не наговорил грубостей.

— Янош! Эй, Янош! — окликнул Вардаи дворецкого. — Позови-ка сюда цыган.

Цыгане покорно вернулись и стали наигрывать какую-то грустную венгерскую песню. Заунывно-печальные звуки скрипок разрядили снова накалившуюся было атмосферу. Некоторые из гостей принялись вполголоса подпевать оркестру, и вскоре уже вся компания, подхватив мотив, запела хором.

— Ласло! А Ласло! — крикнула Жужа, дочь Вардаи, обращаясь к Дежери. — Спойте нам какой-нибудь душещипательный романс. Он чудесно поет, — пояснила она, вся просияв, сидящему рядом с ней инженеру.

— Дежери! Дежери! Просим Дежери! — раздались со всех сторон громкие возгласы, но Дежери решительно мотал головой, категорически отказываясь.

— Ну прошу вас! Ради меня! — упрашивала его Жужа и в шутку молитвенно сложила руки.

— Сегодня не могу!