Колокол в колодце. Пьяный дождь

— Ну как, разгоняете скотину? — первым делом спросил его отец.

— Коли дозволят перегнать на Харангошскую пустошь, то зачем же.

— Вчера встретил старшину Хедеши. Он как раз шел на барскую усадьбу.

— Дядюшка Ференц к нему и снарядил меня.

— Он-то уж добьется, коли захочет. А вот будет ли прок другим от этого, трудно ручаться. Больно уж хитер шельма.

Отец Пишты был на редкость ершистым человеком, за словом в карман не лез. На полголовы ниже ростом даже самого низкорослого мужика на селе, он восполнял свой недостаток тем, что всегда громко говорил, стараясь всех перекричать. В его семье все мужчины уродились рослыми, плечистыми молодцами, и только он один был маленьким, тщедушным человечком. Но физические недостатки вполне возмещались особенностями его характера. Он был вспыльчив и горяч и нередко выходил из себя без всякой видимой причины.

— Как там старина Ференц? — донесся из темных сеней надтреснутый голос Пиштиного деда.

— В добром здравии. Велел вам кланяться, дедушка.

— Небось все еще по старой привычке залезает на ночь в свою конуру? — Хрипловатый смешок старика напоминал клекот петуха-погоныша.

В молодые годы дед тоже нанимался пастухом на отгонную пастьбу вместе со старшим пастухом Ференцем. Дед любил рассказывать, как они однажды зимовали со стадом на журавлином острове:

— Ференц и тогда уж был хлипким, этакий мерзляк. По ночам, бывало, растолкает корову, поднимет ее и ляжет на теплое место. Однажды проснулся старик от того, что кто-то копошится у его чуней сыромятной кожи, обнюхивает их. Копошился, копошился, а потом принялся грызть. Оказалось, луговой волк. С той поры ни разу не отважился Ференц спать в одиночку на открытом месте.

Когда пасти скот на отгонных пастбищах перестали, дед бросил пастушество. То, что пришло на смену отгонной пастьбе, было уже так себе, нестоящим делом, говорил старик и не скрывал своего презрительного отношения к табунщикам, пастухам, чабанам, свинопасам, которые зимой укрывались где-нибудь в закутке. Он и дружка своего вспоминал с язвительной насмешкой, как какого-то отступника. Порвать с камышовым царством он не мог и потому занялся ловлей пиявок. Круглый год бродил по непроходимым болотным дебрям, топким местам. Он знал там каждую кочку, различал любой шорох, писк, точно родился в тех местах и там ему изначально пришлось познавать окружающий мир.

Но, увы, последние засушливые годы, и особенно нынешний, выгнали старика и из болотного царства. А тут еще, как на грех, понаехали сюда эти чужаки, всякий сброд стал шнырять. Старик забился в самый темный угол сеней и целыми днями безвыходно сидел там, словно чем-то опорочил свое имя и позор этот гнал его от людей.

Старик приуныл, еще больше сгорбился, коротая дни в одиночестве, непрестанно брюзжал, правда негромко, больше себе под нос, чтобы только себя потешить.

Мать достала из сундука чистую справную одежду. Синие широкие штаны со складками и синюю рубаху. Пишта забрался в светлицу переодеться во все чистое. Дед, не утерпев, забрюзжал и по этому поводу. Сидя в закутке на своем тулупе, словно паук-крестовик в уголке паутины, он придирчиво присматривался ко всему и, что бы ни заметил, не удерживался от ворчливых, осуждающих замечаний. И если в тот момент в сенях никого не оказывалось, старик довольствовался самой малостью, понося вообще испорченные нынешние нравы, весь этот порочный мир. Но стоило кому-нибудь или чему-нибудь отвлечь его внимание, как он тотчас переключался с общей темы на конкретную.

— Слыханное ли это дело, чтобы каждые две недели переодеваться в чистое… В мои годы пастух, уж коли надел какую одежу, так больше и не сымал ее… Бывало, штаны вымочишь в овечьем молоке да просушишь в золе, а опосля наведешь лоск прогорклым нутряным салом… ни в жисть не изорвутся… и не промокнут, хоть лей дождь как из ведра… и никогда стирать не надо…

— Да помолчите вы, батя! — сердито осадил старика сын. — Ступайте к своим пиявкам и наводите там свои порядки. Черт бы побрал эту гиблую погоду вместе с ее пеклом!..

Приструненный старик замолк, но продолжал что-то шептать про себя с обиженным видом.

— А как там скотина? — поинтересовался у Пишты отец.

— Беснуются, того и гляди, перебодают друг друга.

— А падеж есть?

— С того раза, как пала корова Куношей, больше ни одна скотина не подохла. А у них опять телка квелая, и хвост и уши повисли.

— А наши-то как?

— Наши ничего. Криворогая яловка, поди, вскорости отелится.

Услышав такую новость, мать Пишты, суетливо хлопотавшая по хозяйству, прямо замерла от радостной неожиданности.

— Вот только эта засуха… и что за напасть, — горестно вздохнула она.

— Что делать станем, ежели стадо по дворам распустят? Не иначе придется скормить скотине соломенную крышу.

— И что там мирской старшина волынку тянет! Который год канителится с этим Харангошским лугом? Небось для себя словчить хочет — на это он мастак. А ведь выгон весь до последней пяди испокон веку мирской…

— И в старину, и в мое время… барская скотина, хоть на духу скажу, там не паслась… — пробормотал старик.