Колосья под серпом твоим

Ребята молча домылись. Юрась и круглая Янька поднялись уже на откос и исчезли за грушей.

— Вот и печку, в которой в прошлом году картошку пекли, об­рушил Днепр, — пряча глаза, произнес Алесь.

Действительно, на откосе, на свежем отколе, видна была лишь неглубокая черная ямка.

Они все еще медлили, будто видели Днепр последний раз. Алесь поставил ногу на огромную глыбу земли, косо осунувшуюся в воду и наполовину утонувшую в ней.

На той части, которая еще оставалась над водою, спешили цвести манжетки и желтый тысячелистник. А их братья, под водою, тоже еще цвели, но были бесцветными, будто их оставила жизнь.

У Алеся больно сдавило горло.

— Идем, — тихо сказал ему Павел.

...От груши вела к хате узкая тропа. По обе стороны лежала недавно вспаханная черная земля, и слишком белыми и тонкими казались стволы яблонь и вишен, побеленные известью. Невесомый салатовый пух окутывал деревья, и особенно серой и безжизненной выглядела в этой зеленой туче старая хата Когутов с дворовыми постройками, расположенными буквой «П». Стены хаты, сухие, с глубокими расколами, почти наполовину закрывала надвинутая грибом крыша с таким толстым слоем изумрудного влажного мха, что можно было засунуть руку почти по локоть.

Рябины и виноград — так зовут в Приднепровье коричку — крупными волнами перехлестывали через мертвый корявый плетень, будто стремились спрятать от глаз людских его уродливость. Над деревьями уже взлетали бронзовые майские жуки. Солнце клонилось к закату, и в вечернем воздухе громко щелкал клювом аист на крыше сарая.

Дед с младшими сидел на завалинке, длинный, снежно-белый в своих льняных одеждах. Сад закладывал он. В то время даже в богатом садами Приднепровье при каждой крестьянской хате было не более трех-четырех деревьев. Был, правда, приказ приднепровской шляхетской рады, чтобы каждый сажал сады, но послушался его далеко не каждый.

Дед сидел, безвольно сложив коричневые руки, а над его головою неудовлетворенно басили майские жуки.

Невдалеке от него лежала на вскопанной курами земле Курта. Лежала на боку, тяжело отвалив страшные лоснящиеся соски, страдальчески смотрела на людей.

«Наверно, даже не увижу, какие у нее будут щенки», — по­думал Алесь.

Дед разбил ворчаще-ласковым голосом тишину:

— Болеешь? То-то же. Сама виновата. Набегала брюхо — лежи сейчас. Обязательно, видите, дважды на год опростаться... Бес его знает, разврат пошел, что на людей, что на скотину.

Курта слабо виляла хвостом, понимая, что говорят с нею. По­том повела мордочкой к ребятам, так как дед обратился к ним.

— Детки, Юрась сейчас огурцы польет, а вы сходите, сбросьте с чердака корове сена... Долго, черт на него, дождя нет: пасется, пасется, а брюхо пустое. Потом кабанам картошку порубить надо. Марыля упарила.

Ребята молча пошли за хату. Дед сидел неподвижно и слушал, как воркуют в корзинке под коньком голуби. Яня влезла ему на колени.

— Деда, а сказывать когда будешь?

— Вот хлопцы вернутся. Сегодня я не только тебе с Юрасем. Сегодня я и хлопцам сказывать буду.

Дед и внучка молчали. Тишина была особенно полной от вор­чанья голубей.

...Наконец вернулся Юрась и сел рядом с дедом. Штаны его были почти до колен мокрыми, между пальцами босых ног — чер­ные земляные подтеки. Из хлевка доносилось частое чаканье секача.

— Сегодня Павел с Алесем подрались, — признался Юрась.

— Кто первый?

— Алесь.

— Тогда ладно... Тогда ничего...

— Почему это ничего?

— А ты забыл, чему вас, детей, учили?

Юрась ответил бойко:

— Покормного панского сына не бить и первым с ним в драку не лезть.

— Правильно, — подтвердил дед.

Яня ласкалась к старику головкой. Юрась сидел встопорщен­ный, как галчонок, и суровый: видимо, обдумывал что-то. Потом сказал:

— Я что-то не слышал, деда, чтобы его нам за деньги отдали. Сегодня Павел говорил про какое-то «покормное» и «дядьковое»... Это что? И почему это только у нас да в Маевщине покормники есть?

Дед перебирал шершавыми пальцами волосики внучки, даже слышно было, как они цеплялись за ладони. Грустно улыбнулся.

— Сводится старый обычай, Юрек. Когда-то по всему Придне­провью и дальше это как обыкновение было. Я помню, до фран­цузов еще, мало кто из панов, православных особенно, не делал этого... А сейчас все реже и реже.

— А зачем это? — спросил Юрась.

Дед говорил с ним, как с взрослым, и малышу это, видимо, нра­вилось, так как слушал, уши развесив.

— Чтобы знали, как дается земля, — сказал дед, — чтобы не разбосячились на собаку. Отдавали, бывало, как только четыре года ребенку. Кто на три, а кто и на пять лет. И совсем не по­могали холопской семье. А потом, когда возьмут хлопца снова во двор, — дают мужику покормное, за то, что хлопец съел, и дядь­ковое, ведь все мы как будто дяди малышу, воспитывали его, разу­му учили.

— Уйдет от нас Алесь, — по-взрослому вздохнул Юрка. — Ка­кой еще он потом будет?