Колосья под серпом твоим

Может, мишка, упаси нас боже?»

«Нет, не мишка, — просто кобыла», —

Отвечал Никола спокойно...

Между сосен стоит кобыла, —

Не кобыла — призрак без тела.

Страшно ребра торчат, как жерди

На растрепанной крыше крестьянской.

Холка сбита, бельмо на оке...

Жеребится... эта кобыла!

Голос деда сорвался.

Потянулась она к святому,

Как ребенок больной, взглянула, —

Может, этот мне и поможет?

Стал Никола, маковку потрогал:

«Брат Касьян, давай мы поможем».

Тут, как черт, Касьян разозлился:

«Этой стерве лучше подохнуть,

Чем таскать борону, да и бревна

И кормиться гнилою соломой.

Что ли я коновал, дружище?

Хочешь — пачкай мужицкие руки.

Я приду на небо непорочным,

Чистым стану пред Божие очи».

Юрась с ужасом смотрел на деда. И дед поймал его взгляд, улыбнулся и без музыки, — струны еще замирали, — почти ско­роговоркой, повел песню дальше:

Тут Никола снял свою свитку

И костер развел меж кустами.

Вот Касьян сел к теплу, руки греет,

А Никола стоит у кобылы,

Щупает ей брюхо руками,

По крестцу ладонями гладит...

Будь у Орши он коновалом —

Полрубля бы ему заплатили,

Завалился б деньгами Никола.

Несмелая улыбка дрожала в краешке губ Павлюка. Он негром­ко тронул Алеся в бок, и Алесь ответил улыбкой.

Снова повели свой напев, загудели струны. Тихо-тихо.

Петухи еще не запели,

Как кобыла глубже вздохнула:

Мокрый, теплый белый жеребчик

Мягко лег на Николины руки.

До полудня все ждал Никола,

А потом он погнал скотину,

И за ней побежал жеребенок.

С облегчением вздохнула и легла на бок Курта, будто и она поняла, что все закончилось хорошо. А солнце садилось, и зелень деревьев приобрела оранжевый оттенок.

Шли они и пришли на опушку.

На опушке — курная хата.

Возле хаты четверть волоки

И дичок, суховатый, старый.

Стал Никола в лесу и видит,

Что хозяин бежит к кобыле,

На ногах все рваные поршни,

Изнурен сам, и капают слезы.

Отвернулся Никола и молвит:

«Вот и все, идем, Касьян-братец,

Поспешаем скорей на небо,

Даст нам Бог за задержку по шее».

Юрась шевельнулся, думая, что уже конец, но поймал строгий взор деда и остался сидеть неподвижно...

Перед Богом стоит Никола,

Все портки забрызганы грязью,

На сорочке кровавые пятна,

Глаза красны, с лица усталый.

На Николу Бог разозлился:

«У корчмы отирался, конечно,

С девками качался по гумнам,

Да расквасили нос тебе хлопцы.

Прочь из глаз!»

                     Тут Касьян засмеялся:

«Что тебе говорил, Никола?

Если, котик, идешь на небо, —

Надо чистым быть и опрятным,

И не стоит того кобыла,

Чтоб гневил тыГоспода Бога».

«Про какую кобылу ты молвил?» —

Бог спросил.

                  И тогда Никола

Рассказал ему про кобылу,

Про землю, про бедные веси:

«Боже, Боже, ты видишь страданья.

Крест у хлопов паны срывают,

Чтоб ярмо натянуть на шею,

Мужики на земле озерной

Всю солому с крыш уж сорвали,

Кору с сосенок всю поели».

Алесю стало тяжело, он лег животом на траву и спрятал лицо в ладони.

Глубоко Бог задумался, тяжко,

И сказал; «Ты прости, Никола.

Я все это довеку запомню».

Гневно Бог взглянул на Касьяна;

«Чистый ты, Касьян, и красивый,

Край мой бедный рвут яростно волки, —

Ты ж о чистой одежде толкуешь.

А ты думал ли, братец Касьян мой:

Мне для сердца всего дороже

Даже темный, последний вор их,

Церковь он мою обдирает,

На престол грязным поршнем лезет,

Но он лезет с чистой душою,

Ведь от голода дети гаснут

И его, и его соседа.

Ты про это не думал, Касьян мой,

Потому я даю Николе

Каждый год по два праздника светлых,

Чтоб Николу славили люди,

А тебе я даю, неразумный,

День последний, двадцать девятый,

В феврале, в самом месяце лютом».

Солнце почти коснулось уже земли. Майские жуки казались летающими угольками. И лицо деда стало розовым.

Тут Касьян, словно бобр, заплакал:

«Боже, Боже, за что караешь?

Ты обидел меня, святого,

За отродье паршивой кобылы!»

И сказал ему Бог спокойно:

«А ты думал ли, братец Касьян мой,

Что с мечом появлюсь я вскоре,

Что придет Господь Бог во славе,

Чтоб спасать свои белые земли?

С тихой угрозой запели струны. Сейчас уже не только колесико, но и рука деда медленно бегала по ним. Тени лежали в глазницах и под усами старика, а лицо было красным, будто облитым пламенем и кровью.

Час придет тот. Придет он скоро.

Станет сильным конем жеребенок,

И на этом коне я поеду

Да к починкам, к хатам крестьянским.

Кони все их так мало ели

И трудились, возили тяжко, —

Справедливости следует ездить

На мужицких конях пузатых.

Гневно взвился напев.

А когда на крест меня потащат —

Мужики меня защитят ведь.

Им даю я в лесах дубины,

Им даю я в земле все камни,

Остальное — и сами добудут».

Тревожно-багровое лицо склонилось над струнами. А напев опять стал тихим, почти неслышным, угрожающим.

Над землею гроза бушует,

Над землею холодный ливень.

А в лесу все толстеют дубины,

И в конюшне растет жеребенок.

Медленно замирал звук струн. И, пока он утих, долго еще после этого царило молчание.

— Деда, — шепотом спросил Юрась, — а где тот жеребенок?

И дед ответил тоже тихо:

— Кто знает. Может, даже и невдалеке. У Лопаты растет белый жеребенок. Да мало ли еще где.

И вдруг воздух шумно вырвался из груди Алеся. Чувствуя, что еще минута — и он не сдержится, он вскочил с места и бросился по тропе.

Павел устремился было за ним, но рука легла ему на плечо.